Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

В романе объемом в полторы тысячи страниц нет и десятка страничек о сердечности, преданности, доброте, дружбе, все они циничны, язвительны, полны ураганной силы бунта, все они возбуждены до предела, что одновременно и пьянит и оглушает. Здесь человек разряжается не только в крике, не только в насмешке и гримасе, нет, он освобождает все свои потроха от затаенных обид, он выблевывает остатки своих чувств с силой и стремительностью, которые поистине заставляют содрогаться. Гениальнейшему надувательству в каких-то частностях не скрыть того, что человек выбросил миру свою книгу в состоянии чудовищной взволнованности чувств своего трепещущего, вибрирующего, пенящегося, едва ли не эпилептического темперамента.

Облик. Иногда, ненадолго отвлекаясь от чтения, я вспоминаю лицо Джеймса Джойса, оно — под стать произведению. Лицо фанатика, бледное, страдальческое. Тихий, но при этом совсем не мягкий голос, трагичные, прячущиеся за стеклами очков иронические глаза. Измученный человек, но твердый как железо, упрямый и выносливый. Что-то есть в нем «вывернутое наизнанку» от пуритан, от предков-квакеров, он один из тех, кто за свою веру и свою ненависть готов идти на костер, кто свое кощунство принимает так же всерьез, как безвестные предки принимали свою веру в Бога.

Это человек, долго живший в безвестности, все время в себе, замкнутый, непризнанный, как будто погребенный временем и поэтому сохранивший свой внутренний огонь. Одиннадцать лет преподавал он в школе Берлица, ужаснейшая монотонная тяжелая работа души. Двадцать пять лет изгнания и лишений сделали его искусство острым и язвительным.

В лице его много величия, в его работе — много великого, фантастическая огромность героического в преданности духу, в преданности Богу, но все же подлинная гениальность Джойса — в ненависти, разряжается он лишь в иронии, в сверкающей, ранящей, мучительной пляске духа, пляске с кинжалами, в сладострастной стремительности сделать больно, обнажить и ранить, в торквемадовском наслаждении психической инквизиции. Сравнение Джойса с Гомером лишено всяких оснований. Но у этого фанатика-ирландца есть что-то от ненависти монументального Данте.

Искусство. Оно не в архитектонике произведения, не в красочности образов, а единственно лишь в слове. Здесь Джеймс Джойс непревзойденный маг, Меццофанти [89] Меццофанти Джузеппе (1774—1849) —итальянский лингвист, хранитель библиотеки Ватикана, знал около семидесяти языков. — Примеч. пер. языка — я думаю, он говорит на десяти или двенадцати языках, а в своем родном языке использует огромный словарный запас и создает нойый синтаксис. Он владеет целой клавиатурой тончайших, и в том числе метафизических, выражений, включающей болтовню опустившихся пьяных женщин. Он отбарабанивает все страницы энциклопедии, накрывает пулеметным огнем определений территорию каждого понятия, он вольтижирует с поразительной отвагой на всех трапециях искусства изложения, а в последней главе ему удается написать предложение длиной, думаю, более чем в шестьдесят страниц (ведь в полуторатысячестраничном кирпиче описывается один-единственный день, следующий за ним ночи должна быть посвящена другая книга).

В его оркестре — изобилие гласных и согласных всех языков, все специальные выражения всех наук, все жаргоны и диалекты, английский у него превратился в пан-европейское эсперанто. Вверх-вниз, из конца в конец молниеносно раскачивается гениальный акробат, он пляшет между дребезжащими мечами, перепрыгивает все пропасти аморфного. Языковое творчество само по себе уже подтверждает гениальность человека; в истории новой английской прозы с Джеймсом Джойсом начинается глава, в которой он — начало и конец.

Заключение. Лунный свет, упавший на нашу литературу, грандиозность, лишь этому одному человеку дозволенная уникальность, героический эксперимент сверхиндивидуальности гения-чудака. Ничего здесь нет от Гомера, абсолютно ничего. Искусство Гомера покоится на чистоте линии, тогда как этот мерцающий экран преисподней духа чарует душу как раз безумной ее гонкой. И конечно же никакой это не Достоевский, хотя и ближе к нему фантазией видения и чрезмерностью чувств. Всякое сравнение с этим одноразовым экспериментом всегда бесполезно. Внутренняя изоляция Джеймса Джойса не терпит никаких связей с уже бывшим, она ни с чем не сочетается и поэтому, вероятно, не породит последователей. Человек-метеорит, полный темной, первобытной силы, произведение-монолит, как те письмена средневековых магов на современный лад, связывающее творческие элементы с метафизической мистификацией, поразительные знания с жестоким остроумием. Произведение, скорее, созидающее язык, чем мир.

И все же эта книга — непреходящее деяние, она — гениальный курьез, и останется нам блоком разгадок, не связанным с окружающим плодотворящим миром. И время, вероятно, подтвердит, что книга эта, как все, обладающее даром сивиллы, достойна со стороны человечества глубокого уважения. Во всяком случае, уже нынче отнесемся с уважением к этим своевольным, сильным и обольстительным усилиям, проявим глубокое уважение к Джеймсу Джойсу!

1928

Absurde! Redicule! Dègoûtant [91] Бессмысленно! Смехотворно! Отвратительно! (фр.) ! — так отбивался Артюр Рембо от поклонников его творчества, когда те, восхищаясь стихотворениями молодого поэта, пытались вернуть его в литературу. Это не было dfcgoOtant [92] Отвратительной (фр.). рисовкой мастера, энергично отрекавшегося от юношеских опытов, чтобы сосредоточить интерес читателей на своих зрелых произведениях; нет, этими словами он жестко, безжалостно подводил черту под своим литературным творчеством.

Двадцатитрехлетний, он уже давно отказался от искусства. Вернувшись из Африки, побывал во многих странах Европы, бродяжничал по Германии, Англии, Бельгии, торговал всякой мелочью вразнос на парижских бульварах, нанимался в голландских деревнях на покосы, на самые низкооплачиваемые подсобные работы, знакомы были ему и соломенная тюремная подстилка, и ужас, вселяемый первобытным лесом. Был наем-ником-солдатом голландских колониальных войск на Суматре, травимый беглец, он голодал в малайских деревушках или прятался в дебрях тропического леса, вел жизнь среди обезьян и диких зверей. Египет знал он, Кипр, Занзибар, Аден: всюду побывал в свои двадцать три года, и Европа показалась ему узилищем, исправительным домом, грязным болотом.

И тогда он отправился в страны, названий которых до него в Европе, вероятно, и не знали, стал изучать язык негров Сомали, осваивал девственные земли Африки, помогал императору Менелику готовить войну против Италии, но не дожил до победы в битве под Адуа. Тридцати семи лет, безногим калекой со сжатыми кулаками, скончался он в Марселе, в этом белом городе, в этих сверкающих воротах Европы в страны Ближнего и Среднего Востока.