Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Внутреннее освобождение от культуры, Рембо вновь приближается к заикающимся празвукам, религиозным в глубочайшем смысле, рапсодическим и проповедническим. Поразительно сходство стилей почти одновременно появившихся книг — «Пора в аду» и «Заратустра», двух авторов, двух Одиноких, Освободившихся от Мира. Сила слов Рембо постепенно становится феноменальной, слова под его рукой набухают: серый студень понятий, словно вампир, высасывает кровь, наполняется ею и, набухнув, переливается, готовый взорваться светом невиданных красок.

Самые затертые слова становятся новыми, трещат электрическими разрядами и внезапно разлетаются буйными искрами. Неожиданно взлетают они вверх и вновь покоряют прежде, чем ты логически постигнешь их. И это не какие-нибудь особенно благородные слова, а подчас слова уличного жаргона, вырванные из научного лексикона, часто же—сконструированные молодым поэтом.

Вот лишь несколько примеров. «La reine aux fesses cascadantes»—«Королева упругих ягодиц». Как это великолепно! Или: «Le coeur fou robinsonne»—«Безумное сердце робинзо-нит по роману» — такого оборота ни в одном академическом словаре не сыщешь. Или еще: ithyphalliques et pioupiesques — солдатско-фаллический, percaliser sa peau—перкализирует кожу —тысячи примеров, едва ли не в каждой строфе. Подобными словами срываются с петель двери к последней тайне, и поэт с гордостью может сказать: «Я записывал голоса безмолвия и ночи, пытался выразить невыразимое» [109] «Пора в аду. Словеса в бреду, П». .

В возрасте, когда другие барахтаются, путаются в тупом сумасбродстве в волочащихся за ними сетях юношеской глупости, он сделал за три года неслыханно много. Пятнадцатилетний, он написал «Ощущение», простое и одно из прекраснейших стихотворений французской литературы, в шестнадцать лет он пишет «Les chercheuses de роnх» [110] «Искательницы вшей» (фр.). , дьявольски красивое, в глубине своей сущности противоестественное, извращенное стихотворение, воспринимаемое со сладострастным трепетом, как поглаживание спины прохладной рукой. Строчки все более и более наполняются горячей кровью, ритмы становятся свободнее, фантазия все невероятнее, все сильнее отклоняются стихи от живой жизни, в сторону, к зеркальным поверхностям неведомых миров. Галлюцинация стремительно несет его все дальше и дальше.

Если оставаться в рамках биографических дат, Рембо в пятнадцать лет покинул Францию, в шестнадцать — Европу. И вот его судно рулит навстречу необузданной роскоши Востока, к фантасмагорическим ночам других небес, к дурманящему сладострастию тропиков. И словно красное знамя анархии, веет над французской лирикой его бессмертное стихотворение «Пьяный корабль», великий мятеж красок, победа раскованных чувств. Это — низвергающийся водопад тесно переплетенных друг с другом картин, кипящая пучина, в которую, похоже, они сброшены с апокалиптических небес. Видения, смысл которых становится тебе ясным лишь некоторое время спустя; сначала же, ошеломленный, шатаешься от этих картин словно под ударами дубины.

Только в рисунках Уильяма Блейка найдешь подобные лихорадочные видения. Эти удивительные страны, водные просторы которых бороздят поющие рыбы, страны, над которыми раскинулись усеянные звездами цветущие небосводы, страны, где гигантских змей пожирают полчища клопов, где восходят серебряные солнца, о, эти грезы «поэмы океана», какой таинственный опий, какая сжигающая лихорадка создали все это?

И все же, тем не менее, эти картины как-то внутренне, некими сокровенными корнями связаны с живой жизнью. Испуганно, языком пламени над уничтожающим все на своем пути потоком лавы внезапно вырывается крик: «Je regrette l'Europe aux anciens parapets» [111] Я начал тосковать по гаваням Европы («Пьяный корабль». Пер. с фр. Д. Самойлова). . Предчувствие судьбы — вот глубочайшая сущность этого сновидения. Здесь во всей полноте проявилось последнее страстное желание поэта — быть ясновидящим, волшебником, который вылавливает сновидения будущего. Он знал их. Еще не прожитая им жизнь была описана им в этом и других его стихотворениях, она как бы высвечивалась сквозь матовые стекла.

Он знал о своей жизни за два десятка лет до того, как эти сны станут явью. Это — неслыханное торжество внутреннего предопределения, утонченнейшая возможность уже показать едва еще зарождающееся в художественном произведении. «Пьяный корабль»—одно из последних стихотворений Рембо. Дыхание творца было таким горячим, что воск в его руках таял и не смог принять нужную художнику форму. Литература, искусство оказались слишком слабыми, чтобы полностью выразить невыразимое. И тогда он отбросил литературу, искусство. В восемнадцать лет.

Иные считают «безвкусным» то, что он не умер тогда—еще целая жизнь, еще двадцать лет как ненужный придаток прицепились к его жизни в литературе. Эти люди не понимают, как ограниченно, как «литературно» они думают. То, что поэт в восемнадцать лет создал подобные шедевры — не было чем-то единственным в своем роде. Новое здесь, если можно так сказать, только в возрастном рекорде. Ките — совершенно сложившийся поэт — умер в двадцать четыре года. Беспримерным в мировой литературе является пренебрежение художника к искусству, то, что он не отдался искусству, а рванул его к себе, совершил насилие над ним, а потом, когда искусство потеряло для поэта значение, отбросил его и никогда более им не интересовался; то, что он отрешился от последних иллюзий задолго до того, как другие поэты только осмеливались думать о них, и что он, подобно Фаусту, в решающий час мужественно зачеркнул «В начале было Слово» и взамен этой мысли решительно и не стираемыми красками начертал в Книге жизни: «В начале было Дело».

Речь на книжной выставке в Лондоне

Если я решаюсь говорить сегодня о красоте и смысле рукописей, то лишь потому, что в наши дни еще нет ясного представления ни о смысле, ни о красоте этих таинственных сокровищ. У других созданий искусства их смысл как бы выступает наружу, их красота не окутана покровом тайны. Например, картина, написанная мастером: нам нужно лишь подойти к ней, и наш глаз насладится ее формами, ее красками; ваза, искусно отделанная бронза, сверкающий узорами ковер, представ перед нами во всей обнаженной красоте, они тем самым уже как бы исчерпали свою сокровенную сущность. Хрусталь, монеты, геммы — чтобы прийти в восхищение, достаточно бросить на них пристальный взгляд. Эти сокровища понимаешь и любишь, почти не задумываясь, так чарующе легко овладевают они нашими чувствами.

В сравнении с этим собрание рукописей почти ничего не говорит нашему взору. Да и чем иным может представиться оно нашим глазам, как не кучей запыленных, полуистлевших, запачканных листов бумага, шелестящим ворохом писем, актов и документов, по-видимому, настолько бесполезных, что, останься они случайно там, где их нашли, чья-нибудь не в меру торопливая рука выбросила б их как ненужный хлам.