Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Поэтом, великим поэтом его сделали два обстоятельства: условия и одаренность. Прежде всего присущее ему отсутствие каких-либо внутренних обязательств. Он абсолютно ничем не был стеснен. Ничто не связывало ему руки, ничто не было для него свято. Гордо говорил он: «От предков-галлов у меня страсть к идолопоклонству и кощунству; возможные пороки — гнев, похоть — о, как она изумительна, похоть! — а также лживость и лень» [101] *«Пора в аду. Дурная кровь». Пер. с фр. Ю. Стефанова. .

Ничто не сдерживает его. Родственные чувства представляются ему глупостью, оковами и путами; письма родным как будто пишутся банкиру — деньги, деньги — вот их постоянный припев. Патриотизм, гордость культурой он отбросил, словно гнилой плод. Жить среди неразвитых негров ему интереснее, чем с европейцами. Религия никогда не могла принудить его встать на колени. Христос для него всего лишь «eternel voleur des energies» [102] Исусе, женских воль грабитель непреклонный... («Первое причастие». Пер. с фр. Р. Дубровина). . Дружба никогда ни с кем не связывала его, не была для него большим, чем мимолетное братство вагантов. Мораль — до смешного дешевая штука, «une faiblesse du cervelle» [103] Слабоумие (фр.). .

Искусство — вид работы. Ничего крепкого, солидного не дает Артюру Рембо никакое мировоззрение, бездумно витает он над безднами познания. Даже ранний поэт в Рембо свободен. Свободен от эстетики, от артистичности, от общепринятых обязательств. Грубо хватает он поэзию и добивается ее преданности не нежной любовью, нет, она просто уступает его жестокому натиску. Беспощадны его стихи, не очень-то удобны для слабых нервов; от иных из этих стихотворений разит нищетой, грязной одеждой, потом, вонью выгребных ям; гениальный клубок реалистической действительности и безудержной фантазии.

Эти стихотворения не похожи на написанные до них. Рембо начинает писать так, как если бы никто до него никогда не писал стихотворений, как если бы эстетика, создаваемая тысячами людей, развалилась, словно карточный домик. В этой слепой свободе инстинкта своеобразно вырастает его поэзия, неевропейская, необычная, самобытная и великая; германская и варварская, вламывается она в высокоразвитую галльскую культуру подобно тому, как во времена великого переселения народов северные полчища вторглись во владения Рима и Византии.

Эта внутренняя свобода Рембо, это и в жизни, и в поэтическом творчестве импульсивное самоосвобождение от всяческих сдерживающих понятий являются предпосылкой для его величия. К этому следует добавить единственную в своем роде способность, галлюцинативную силу его воззрений или, лучше, его восприимчивость. Ибо он принимает явления внешнего мира не только в известной мере пространственно, а проникается всеми их качествами, он не только видит их, он слушает, чувствует их запахи, ощущает их вкус, осязает их, пронизывается ими.

Его способность воспринимать поглощает предметы, словно бурлящий поток, жадно, ненасытно: и, как художник, он пожирает их, высасывает их сущность, смакует их исчезающие оттенки, они впитываются в его кровь. И так глубоко, так стремительно поглощает он ощущения всех пяти чувств, что это разрушает упорядочивающие их связи, ведет к потере их качеств: аромата, звучания, красок, чувства формы, все это втекает одно в другое, соприкасается друг с другом в самых глубинных слоях подсознания, где. существует лишь смутное ощущение извне возбужденного инстинкта.

Именно на этой глубине, на этом уровне интуиции и основываются поэтически освобожденные созвучия различных впечатлений чувств, которые глухо предчувствовал Бодлер в своем сонете «La nature est un temple» [104] Имеется в виду сонет «Соответствие», первая строка которого в переводе В. Левика здесь приводится: «Природа — некий храм...» . Это процесс соотнесения различных ощущений, который психология называет псевдо-анестезией, процесс этот для творческих людей обычно повседневен и не является чем-то особенным. Но ни у одного поэта этот процесс не протекал так выражено и определенно, как у Рембо. Каждый услышанный им звук тотчас же вызывал в нем ощущение совершенно определенного цвета. Правда, эту тождественность ощущений звука и цвета логически обосновать невозможно и коренится она лишь в чувствах, в чувствах поэта, но часто также в логическом предчувствии поэта или в других людях — через убеждающую силу выражения.

Насколько необычно сильна эта жизненная достоверность взаимосвязи ощущений, проявившаяся в Рембо, говорит его программное стихотворение «Sonnette des voyelles» [105] «Сонет о гласных» (фр.) [105] , в котором фантастические картины кристаллизуются почти догматически, здесь А отождествляется с черным цветом, Е — с белым, И — с красным, О — с голубым и У — с зеленым, в этом сонете naissances latentes [106] Загадочные рождения (фр.). , сцепившись в дикие образы, воспринимаются как нечто целое. Это стихотворение — наполовину шутка, но в то же время — стремительное падение в темную область неосознанного, падение, которое удавалось немногим. Это — абстрактная поэзия, искусство символов, не нуждающихся для расшифровки в помощи рассудка, инстинкт, волшебство. «Алхимия слова», как назвал он ее, черная магия, никому, кроме поэта, не доступная, знакомая лишь немногим посвященным.

И вновь слышим мы нетерпеливый крик его жизни: «La science est trap lente» — наука слишком медлительна, описа-тельность в стихотворении—слишком растянута, нудна, кропотливость — утомительна, гениальный набросок — все. Символ должен быть пойман в молнии, в интуиции, он не дистиллируется в мягком, кротком огне домашнего очага; возможно, расплачиваться за это придется понятностью символа. Но чувство — это все. Понятностью легко мог себе позволить пожертвовать тот, кто писал свои стихотворения не для журналов, книг, например Рембо, желавший разрядить стихами свою внутреннюю напряженность. И электрический разряд бьет слепо, неожиданно.

И совершенно естественно, что такая внутренняя необузданность, такая жгучая сила колорита, такая искрящаяся полнота выражения должны были вскоре взорвать сосуд — традиционную французскую стихотворную форму. Только четырнадцатилетний мальчик пишет еще благовоспитанным александрийским стихом. Вскоре строки потекут анжамбеманом [107] Анжамбеман (фр.) — перенос, текучая строка. — Примеч. пер. , рифмы будут отскакивать от окончаний строк; чувства — оказавшись в состоянии брожения — станут раздувать качающиеся строки, и поэт отшвырнет разбитую форму.

Сначала — лишь революционно, используя ассонансы, свободные рифмы, вскоре он поведет себя анархистски, отбросит вообще все формы, будет писать «Illuminations» [108] «Озарения» (фр.) — дико и свободно текущие стихи в прозе, следующие своей дикой мелодике. В прозе, которая по художническим меркам является вершиной поэзии, поэзии великой, словно водопад строк Уолта Уитмена, словно вакхические экстазы Ницше.