Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Если этот эпилог пожелают поставить на сцене, следует иметь в виду, что между четвертым актом драмы «И свет во тьме светит» и этим эпилогом лежат шестнадцать лет. Это должно быть видно по внешнему облику Льва Толстого. Образцом могут служить прекрасные портреты последнего года его жизни, особенно тот, который сделан во время пребывания писателя в монастыре (Шамардино) у сестры, а также его фотография на смертном одре. И рабочая комната во всей своей потрясающей простоте должна быть воспроизведена исторически точно. С чисто сценической точки зрения я хотел бы, чтобы этот эпилог (где Толстой не скрывается более за образом своего двойника Сарынцова) шел за четвертым актом фрагмента «И свет во тьме светит» после относительно большого антракта. Самостоятельная постановка эпилога представляется мне нецелесообразной.

Лев Николаевич Толстой (на восемьдесят третьем году жизни).

Софья Андреевна Толстая , его жена.

Александра Львовна (С а ш а), их дочь.

Секретарь.

Душан Петрович ,домашний доктор, друг Толстого.

Иван Иванович О з о л и н, Начальник станции Астапово.

Кирилл Григорьевич, Полицеймейстер станции Астапово.

1- й студент.

2- й студент.

Три пассажира.

Действие двух первых сцен протекает в последние дни октября 1900 года в рабочей комнате дома Толстых в Ясной Поляне, последняя сцена—31 октября, на вокзале станции Астапово.

Конец октября 1910 года в Ясной Поляне.

Рабочая комната Толстого, простая, без украшений, в точном соответствии с известными ее фотографиями. Секретарь вводитдвух студентов. Они одеты по-простонародному, в черные косоворотки, молоды, с энергичными лицами. Двигаются очень уверенно, скорее самоуверенны, чем застенчивы.

Секретарь. Садитесь, пожалуйста, Лев Николаевич сейчас выйдет. Но прошу вас, не забывайте о его возрасте! Лев Николаевич так любит спорить, что часто забывает, что это утомляет его.

1-й студент. У нас к Льву Николаевичу мало вопросов — один, собственно, правда, очень важный и для нас, и для него. Обещаю вам быть немногословным — если только мы сможем говорить свободно.

Секретарь. Безусловно. Чем меньше церемоний, тем лучше. И не говорите ему «ваша светлость», он терпеть этого не может.

2-й студент(смеясь). Этого вам опасаться не следует, все что угодно, только не это.

Секретарь. Он уже поднимается по лестнице.

Толстой входит быстрыми, легкими шагами, он нервен, несмотря на возраст — подвижен. При разговоре от нетерпения, в поисках нужного слова часто вертит в руке карандаш или мнет лист бумаги. Быстро подходит к студентам, протягивает им руку, остро и проницательно вглядываясь в лицо каждого, затем садится напротив них в клеенчатое кресло.

Толстой. Это вас, не правда ли, прислал ко мне комитет... (Он просматривает письмо.) Извините, забыл ваши имена...

1-й студент. Наши имена не имеют значения. Мы пришли к вам — двое от сотен тысяч.

Толстой (пристально всматриваясь в их лица). У вас есть вопросы ко мне?

1- й студент . Один вопрос.

Толстой. А у вас?

2- й студент . Тот же самый. У нас у всех к вам только один вопрос, Лев Николаевич, у нас, у всей революционной молодежи России, — другого вопроса нет: почему вы не с нами?

Толстой (очень спокойно). Думаю, я очень ясно объяснил это в книгах и в некоторых письмах, доступных общественности. Я не знаю, читали ли вы мои книги?

1-й студент ( взволнованно). Читали ли мы ваши книги, Лев Николаевич? Странно, что вы нас об этом спрашиваете. Читать — это не то слово. С самых детских лет мы жили вашими книгами, а едва повзрослели, ваши книги пробудили наши сердца. Никто иной, именно вы научили нас видеть несправедливость распределения материальных благ между людьми — ваши книги, именно они оторвали наши сердца от государства, церкви, царя, который поощрял бесправие, а не защищал людей от него. Вы, именно вы побудили нас жизнь отдать делу уничтожения несправедливости на земле.

Толстой (хочет прервать и говорит). Но не силой...

1-й студент(не сдерживаясь, перебивает). С тех пор как мы научились русскому языку, нет у нас человека более близкого, чем вы. Когда мы спрашивали, кто покончит с этим бесправием, то отвечали: Он! Когда мы спрашивали, кто уничтожит эту низость, мы отвечали: Он сделает это, Лев Толстой. Мы были вашими учениками, вашими слугами, вашими рабами, и наверно, я готов был тогда умереть по малейшему вашему знаку, и если бы несколько лет назад я решился вступить в этот дом, то пал бы ниц перед вами, как перед святым. Вот кем всего несколько лет назад были вы для нас, Лев Николаевич, для сотен тысяч, для всей русской молодежи—и мне, всем нам бесконечно горько, что с тех пор вы отдалились от нас, едва ли не стали нашим противником.

Толстой (мягче). И что, полагаете, должен я сделать, чтобы остаться близким вам?

1- й студент. Я не настолько самонадеян, чтобы поучать вас. Вы сами знаете, что отдалились от нас, от всей русской молодежи.

2- й студент. Что ж, почему б и не сказать, что думаем, ведь наше дело слишком серьезно, чтобы обмениваться одними любезностями. Откройте, наконец, глаза, не будьте безразличны к чудовищным преступлениям правительства, творящего беззакония. Встаньте, наконец, из-за письменного стола и открыто, безоговорочно перейдите на сторону революции. Вы знаете, Лев Николаевич, с какой жестокостью подавляется наше движение, людей, гниющих по тюрьмам, теперь больше, чем листьев в вашем саду. А вы, вы смотрите на все это, пишете, вероятно, так говорят, время от времени в английскую газету какую-нибудь статью о святости человеческой жизни. Но сами-то вы знаете, что слова против этого кровавого террора уже не помогают, знаете так же хорошо, как и мы, что теперь нужна только революция, только полный переворот, и ваше слово может дать этой революции целые армии. Вы сделали нас революционерами, а теперь, когда час настал, плод созрел, деликатно отворачиваетесь и тем самым оправдываете силу!

Толстой . Я никогда не оправдывал насилие, никогда! Вот уже тридцать лет как оставил я свою работу только для того, чтобы бороться с преступлениями всех власть имущих. Вот уже тридцать лет — вас еще на свете не было — я требую более решительно, чем вы теперь, не только улучшений, но совершенно нового порядка в социальных отношениях.