Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Гендель стоял у органа. Он хотел следить за исполнением своего произведения, вести его, но оторвался от него, потерялся в нем, оказался чужим ему, как будто никогда не создавал, не формировал его, никогда раньше не слышал его, и вот, оказался вовлеченным в созданный им самим поток звуков. И когда началось пение «Аминь», он непроизвольно запел с хором, и пел так, как никогда до сих пор в жизни не пел. Но затем, когда бурные восторги слушателей заполнило зал, он тихо отошел в сторону, чтобы поблагодарить нелюдей, желавших выразить ему свою глубокую признательность, а Милосердие, даровавшее ему это произведение.

Шлюз открылся. И вновь годы и годы течет звонкий поток. Ничто не могло заставить отныне Генделя склониться, ничто не могло воскресшего поставить на колени вновь. Опять созданное им в Лондоне Оперное товарищество становилось банкротом, опять травили его кредиторы, но он не терял мужества, он выстоял, беззаботно шел, шестидесятилетний, своим путем, отмерял жизненный путь, словно придорожными столбами, своими произведениями. Ему чинили препятствия, но он легко преодолевал их. Возраст брал свое, силы иссякали, — парализовало руку, подагра изуродовала ногу, но душа не знала устали, он творил и творил. Он стал терять зрение и, когда писал своего «Иеффая», ослеп. Но и незрячий — подобно Бетховену, пораженному глухотой — он продолжал творить, неутомимый и непобедимый, тем смиреннее перед Богом, чем прекраснее были его победы на земле.

Как все настоящие, требовательные к себе художники, свои произведения он не превозносил. Но одно из них он очень любил — «Мессию». Он любил это произведение из благодарности, оно спасло его от гибели в пропасти, спасло его в самом себе. Из года в год исполнял он ораторию в Лондоне, каждый раз с неизменным успехом, каждый раз переводил он после исполнения «Мессии» всю выручку от концерта (пятьсот фунтов) больницам для недужных и в тюрьмы — для облегчения участи тех, кто томился в оковах.

Именно этим произведением, которое помогло ему выбраться из Аида, он пожелал и проститься с публикой. Шестого апреля 1759 года уже тяжелобольной семидесятичетырехлетний композитор вышел еще раз на подмостки «Ковент-Гардена». И вот стоял он, слепец-гигант, среди своих преданных друзей, среди музыкантов и певцов; его безжизненные, угасшие глаза не видели их. Но едва в великом, бурном порыве на него накатились волны звуков, едва ликование сотен голосов омыло его, усталое лицо композитора осветилось, прояснилось. Он размахивал руками в такт музыке, он пел так серьезно и истово, как если бы торжественно стоял у изголовья собственного гроба, молился вместе со всеми о своем спасении и о спасении всех людей. Лишь однажды, при зове «The trumpet shall round» («Пусть гремят трубы»), когда резко вступили трубы, он вздрогнул и посмотрел своими невидящими глазами вверх, как бы говоря этим, что уже сейчас готов предстать перед судом Всевышнего; он знал, что свою работу сделал хорошо. Он мог с поднятой головой предстать перед Богом.

Взволнованные, вели друзья слепца домой. И они чувствовали: это было прощание. В постели он тихо шевелил губами.

«На страстной пятнице хотел бы умереть», — шепнул он. Врачи дивились, они не понимали —- почему, не знали, что страстная пятница в этом году приходилась на тринадцатое апреля, на день, когда тяжелая десница повергла его в прах, на день, когда его «Мессия» впервые зазвучал для мира. В день, когда все в нем умерло, он воскрес. В день, когда он воскрес, он хотел умереть, чтобы быть уверенным, что воскреснет для новой жизни.

И действительно, эта поразительная воля имела власть не только над жизнью, но и над смертью. Тринадцатого апреля Генделя оставили силы. Он не видел ничего, ничего не слышал, недвижимым лежало огромное тело в подушках, бренная оболочка отлетающей души. Но подобно тому, как полая раковина шумит грохотом моря, так и в нем звучала неслышная музыка, незнакомая и более прекрасная, чем та, которую он когда-либо слышал. Волны этой музыки медленно отпускали из изнуренного тела душу, стремящуюся вверх, в бесконечность. Поток вливался в поток, вечное звучание — в вечную сферу. И на следующий день, еще не проснулись пасхальные колокола, как умерло то, что оставалось смертным в Георге Фридрихе Генделе.

Конец октября 1910 г.

В 1890 году Лев Толстой начинает работать над автобиографической драмой. Не законченная им, она была опубликована после его смерти и затем ставилась театрами под названием «И свет во тьме светит». Эта драма (ее незаконченность видна уже по первой сцене) является не чем иным, как интимнейшим описанием семейной трагедии художника, и написана им, по-видимому, как оправдание задуманной попытки бегства и одновременно как извинение перед женой, то есть представляет собой произведение, написанное в условиях предельной душевной раздвоенности.

Себя Лев Толстой представил в прозрачно автобиографическом образе Николая Ивановича Сарынцова, и конечно же трагедию нельзя принимать как художественный вымысел. Несомненно, создавая ее, Лев Толстой искал пути разрешения противоречий, перед которыми его поставила жизнь. Но ни в этом произведении, ни в своей жизни (ни в 1890 году, ни десятью годами позже, в 1900 году) Толстой не нашел в себе сил выбрать форму разрешения этих противоречий, мужества завершить жизнь в согласии со своим учением. И из-за этой резиньяции воли, покорности своей судьбе художник так и не завершил драму — герой совершенно растерян, он простирает руки к Богу, умоляя небесного отца заступиться за него, покончить с раздвоенностью его личности.

Последний акт трагедии Толстой так и не написал, но — а это намного важнее—он пережил его. В последние дни октября 1910 года колебания души, терзавшие писателя четверть века, завершились кризисом освобождения. После нескольких чрезвычайно драматических столкновений Толстой уходит из семьи, уходит как раз вовремя, чтобы найти ту прекрасную и идеальную смерть, которая освятит его судьбу, даст ей совершенную форму.

Ничто не кажется мне более естественным, чем присоединение прожитого, пережитого писателем конца трагедии к ее написанному фрагменту. Это, только это пытался я сделать, соблюдая максимальную историческую достоверность, храня глубокое благоговение перед фактами и документами. Я не настолько самонадеян, чтобы считать себя способным завершить этим эпилогом исповедь Льва Толстого, я не дописываю произведение, нет, я просто хочу служить ему. Мою попытку не следует рассматривать как завершение, это самостоятельный эпилог незаконченного произведения, эпилог незавершенного конфликта, предназначенный единственно для того, чтобы дать незаконченной трагедии торжественный заключительный аккорд. И если это удалось, то задача решена, усилия потрачены не зря.