Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

Он ищет «я» в нас, он хочет найти свои собственные проявления и другую составляющую, общую для всех людей.

Он ищет изначального человека, «всечеловека», чистую форму, на которой еще ничего не запечатлено, которая не изуродована ни предубеждениями, никакими выгодами, ни обычаями, ни законами, ищет, как Гёте будет искать простейший растительный организм.

И не случайно те бразильцы, которых он встречает в Руане, очаровали его, ведь они не знали никаких богов, никаких вождей, никакой религии, никаких обычаев, никакой морали. Он видит в них как бы непорочных, неизуродованных людей, чистый лист, письменами на котором каждый человек увековечит себя. И то, что Гёте говорит в «Первоглаголах» о личности, — это мысль Монтеня:

Эти поиски себя Монтеня, это постоянное в начале и конце каждого рассуждения упоминание себя, назвали эгоцентризмом, и в частности Паскаль счел это высокомерием, самодовольство, даже огромным, греховным недостатком. Но поведение Монтеня противоречит этому рассуждению. Он не отворачивается от людей. В нем нет, как у Жан-Жака Руссо, стремления выставить себя напоказ, эксгибиционизма. Ему абсолютно чужды самодовольство и самолюбование. Он не одинокий человек, не отшельник, он не ищет лишь себя для себя.

Говоря, что постоянно анализирует себя, он в то же время подчеркивает, что беспрерывно упрекает себя. Он действует добровольно, в соответствии со своей природой. И если это заблуждение, он охотно признает его. Если считается правдой, что забота о своем «я» есть зазнайство, он, обладая этим свойством, не отрекается от него, даже если оно «патологическое»: «И я не должен скрывать это заблуждение, оно не только привычно мне, оно — мое призвание». Это его работа, его одаренность, это доставляет ему в тысячу раз больше радости, чем его тщеславие.

Пристальное изучение своего «я» не отдалило его от мира, не сделало его чужим миру. Он — не забравшийся в бочку Диоген, не Руссо, пораженный манией преследования. Нет ничего, что ожесточило бы его или отвратило от любимого им мира. «Я люблю жизнь и пользуюсь ею такой, какой Бог пожелал дать нам ее». То, что он заботился о своем «я», не сделало его одиноким, а принесло ему тысячи друзей.

Описывающий свою жизнь — живет для всех людей, выражающий свое время — делает это для всех времен.

Правда, Монтень на протяжении всей своей жизни спрашивал: как я живу? Но замечательно, удивительно то, что он никогда не пытался эту фразу дать в императивной форме: никогда вместо «Как я живу?» он не говорил: «Ты должен жить так!» Человек, на гербе которого как девиз вырезано «Que sais-je?», ничто не ненавидит сильнее, чем закосневшие утверждения.

Он никогда не пытался советовать другим. «Все это не мое учение, это мои усилия получить знания, и это ие мудрость других людей, а моя мудрость». Если кто-нибудь может извлечь из этого пользу, он ничего ие имеет против. Возможно, то, что он сказал, — глупость, ошибка, никто ие должен от этого пострадать. «Когда я веду себя как дурак, то за это расплачиваюсь сам и не приношу никому убытки, так как это — присущая мне глупость».

То, что он искал, он искал для себя. То, что нашел, значит для каждого другого ровно столько, сколько он из найденного хочет или может извлечь для себя пользы. Что было продумано на свободе, никогда не может ограничить свободу другого.

В книге Монтеня я нашел только одну-единственную формулу, одно-единственное закосневшее утверждение: «La plus grande chose au monde est savair 6tre & soi» [290] Самая великая вещь в мире — уметь принадлежать самому себе (фр.). .

He внешнее положение, не преимущества рождения делают аристократа человеком, а лишь то, в какой степени ему удастся сохранить свою личность и жить своей жизнью. Поэтому для Монтеня высшим среди искусств является искусство самосохранения: «Среди свободных искусств начнем с искусства, которое делает нас свободными», с искусства, которое никто лучше его не изучил. С одной стороны, желание жить своей жизнью кажется небольшим, так как на первый взгляд нет ничего естественнее, чем то, что человек чувствует склонность оставаться самим собой и вести свою жизнь «сообразно своим естественным склонностям». Но в действительности, если попристальнее всмотреться, может ли быть что-нибудь труднее?

Чтобы быть свободным, не следует иметь долгов, нельзя впутываться в житейские конфликты, а мы находимся в путах государства, общества, семьи, наши мысли подчинены языку, на котором мы говорим; изолированного от этих связей, совершенно свободного человека не существует и быть не может, это иллюзия. Жить в вакууме невозможно. Благодаря воспитанию мы осознанно или бессознательно являемся рабами обычаев, религии, мировоззрений; мы дышим воздухом нашего времени.

От всех этих связей отказаться невозможно, и Монтень это прекрасно понимает: он выполнил свои обязательства перед государством, перед обществом, перед семьей, он, по крайней мере внешне, точно следовал предписаниям религии, правилам поведения в обществе. Монтень искал лишь пределы совершенно необходимых обязательств. Мы не должны отдавать себя, мы можем только «одалживать себя». Необходимо «за исключением очень редких обстоятельств, когда мы ясно чувствуем, что следует поступить иначе, накапливать свободу нашей души, а не отдавать ее взаймы». Мы не должны удаляться от мира, уединяться в келье. Но нам надо различать: любить мы можем то или иное, но ни с чем не должны быть «брачно связанными» крепче, чем с самим собой.

Монтень не отклоняет ничего, что связано с плотскими страстями, с другими увлечениями. Напротив, он советует наслаждаться возможно больше, он земной человек и не знает никаких ограничений; кого радует политика — пусть занимается ею, кто любит книги — пусть читает их, кто любит охоту — пусть охотится, кто любит свой дом, земельные владения, деньги, вещи — пусть посвящает себя им. Но, и для Монтеня это самое важное, следует брать столько, сколько человеку хочется, но не отдаваться этим вещам: «Дома, при занятиях, на охоте, при любых других делах следует идти до некоторой предельной границы наслаждений, но остерегаться ее пересечь, иначе к наслаждению примешается страдание».

Нельзя ради чувства долга, из-за страсти, из-за тщеславия продолжать вести себя так, как хотелось бы, необходимо постоянно проверять, сколько все это стоит, и не переоценивать; следует кончать тогда, когда кончается приятное чувство. Голова должна быть трезвой, нельзя ничем связывать себя, нельзя становиться рабом, следует оставаться свободным.