Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

«Когда я уединился в своем доме, то решил как можно меньше вмешиваться в какие-либо дела, а то малое время, что еще осталось, провести в мире и уединении. Мне казалось, что я смог бы лучше удовлетворить мой дух, если бы обеспечил ему полный досуг, позволил бы ему предаться своим собственным мыслям и довольствоваться ими. И я надеялся, что с течением времени, когда он укрепится и станет более зрелым, он с большей легкостью сможет творить. Однако произошло противоположное. Как лошадь, вырвавшаяся на свободу, он сам себе дал во сто раз больший простор. Во мне поднялась целая орда химер и фантастических образов, возникающих друг за другом, без какого-либо порядка, не связанных друг с другом. Чтобы спокойно и трезво понять их диковинность и абсурдность, я стал переносить их на бумагу. Я надеялся, что мой дух сам очень скоро устыдится их. Разум утрачивается, если не ставит перед собой никакой определенной цели. Кто хочет быть везде, не находится нище. Никакой ветер не может послужить человеку, не знающему, к какой гавани ему следует править».

Мысли одна за другой приходят ему в голову; не связывая друг с другом, он записывает их, ибо владелец замка Монтень совершенно не думает когда-либо опубликовать эти свои маленькие опыты-эссе.

«Когда я бросаю туда-сюда свои мысли — узоры, вырезанные из ткани, скрепленные друг с другом без плана или намерения, — то я не обязан ни защищать их, ни настаивать на них. Пусть падают, если мне это нравится; я могу вернуться к моим сомнениям, к моей неуверенности и к господствующей надо мной форме духа, к незнанию».

Выбранная им манера письма не обязывает его быть точным, как ученый, оригинальным, как писатель, или выдающимся, как поэт. Он не специалист-философ, и его нисколько не беспокоит тот факт, что эти мысли могли быть продуманы кем-либо до него. Поэтому он совершенно свободно включает в свои записи только что прочитанное у Цицерона или Сенеки: «Часто я даю другим сказать вместо меня то, что не в состоянии хорошо сказать сам. Я не считаю это заимствованием, ведь я обдумываю взятое у других».

Имена авторов он намеренно опускает. И все это делает охотно, его радует, когда он может что-то украсть, изменить и замаскировать, если при этом возникает что-то новое, целесообразное. Он всего лишь «réfléchisseur» [282] Размышляющий (фр.). , а не писатель, и все, что он напишет, он всерьез не воспринимает.

«Мое намерение заключается в том, чтобы мирно провести остаток моей жизни и не очень утруждать себя своей работой. Нет ничего, из-за чего следовало бы мне ломать голову, и на поприще наук также».

Непрерывно твердит Монтень о своей потребности свободы, о том, что он не философ, не писатель, не выдающийся художник. Ни то, что он говорит, ни то, что цитирует, не должно служить примером, авторитетом, образцом: «Когда я перечитываю свои заметки, они мне совершенно не нравятся. Они вызывают у меня неудовольствие».

Если был бы закон против бесполезных и бессовестных писак, как против вагантов [283] Ваганты — бедные школяры, нищие странствующие студенты. В 1561 году в Мулене был принят закон (ордонанс) против бродяжничества. — Примем пер. и бездельников, пишет он, то следовало бы и его, Монтеня, и сотню других, подобных ему, изгнать из королевства. Он немного кокетничает, все время подчеркивая, что пишет плохо, что небрежен, что плохо знает грамматику, что у него совершенно нет памяти, что он абсолютно лишен способности выразить то, что хотел бы сказать: «Я — что угодно, только не писатель. Моя задача заключается лишь в том, чтобы дать моей жизни форму. Это мое единственное призвание, мое единственное предназначение».

Не писатель, благородный господин, не больно-то хорошо знающий, что ему делать со своим временем, и поэтому от случая к случаю записывающий пришедшие ему в голову мысли, не заботясь о их взаимосвязи, о форме записи, — так без устали в «Опытах» характеризует себя Монтень. И этот портрет верен для тех лет, когда появились первые эссе в своем первоначальном виде. Но почему, следует спросить, господин де Монтень все же решает в 1580 году опубликовать в Бордо в двух томах эти свои мысли, свою пробу пера? Не зная об этом сам, Монтень стал писателем. Писателем сделала его публикация.

Гласность — это зеркало. У каждого человека, если он чувствует, что на него смотрят, меняется выражение лица. И едва появляются эти два тома, Монтень de facto [284] Фактически (лат.). начинает писать для других и уже не только для себя. Он начинает перерабатывать эссе, расширять их, к первым двум в 1588 году присоединяется третий. Знаменитый бордоский экземпляр с замечаниями автора, предназначенными для нового издания, показывает, как Монтень до последнего дня своей жизни шлифовал каждое выражение, менял даже пунктуацию. Последующие издания содержат бесчисленные дополнения. Они до отказа набиты цитатами; по-видимому, Монтень хочет показать, что он много читал, и все чаще ставит себя в центр внимания. Если раньше его заботило лишь познание самого себя, то теперь — пусть узнает свет, кем был Монтень. Он дает свой портрет, до мельчайшей черточки написанный поразительно правдиво.

Но в целом первое издание эссе, которое, казалось бы, информации содержит о нем меньше, все же характеризует его лучше. Это — истинный Монтень, Монтень в башне, ищущий себя человек. В этих эссе больше свободы, больше честности. Даже самый мудрый не в состоянии устоять против искушения; даже самый свободный человек имеет свои путы.

Монтень не устает жаловаться на свою скверную память. Он полагает, что это, так же как некоторая присущая ему леность, — недостаток врожденный. Его разум, его сила восприятия — чрезвычайны. Быстрым взглядом сокола он схватывает все, что видит, что постигает, что наблюдает, что познает. Конечно, следовало бы, как он сам постоянно упрекает себя, эти познания систематизировать, выстроить некий логический ряд, но, едва взявшись за работу, он теряется, забывает все свои мысли.

Он забывает прочитанные им книги, у него совершенно нет памяти на даты, он не может вспомнить важнейшие события своей жизни. Все протекает мимо него, словно река, и ничего не оставляет, никакого твердого убеждения, никакого твердого мнения, ничего прочного, ничего непреходящего.

Эта слабость, на которую Монтень так жалуется, в действительности — его сила. Это его «ни-у-чего-не-задерживаться» понуждает его постоянно идти дальше. Ничто для него не завершено. Он не довольствуется своим опытом, он не приобретает на нем капитал, который кормил бы его, нет, его дух должен постоянно завоевывать. Так его жизнь становится непрерывным процессом обновления. «Мы беспрестанно начинаем жить заново». Найденные им истины уже не истины. Он должен искать вновь.