Стефан Цвейг - Том 9: Триумф и трагедия Эразма Роттердамского; Совесть против насилия: Кастеллио против Кальвина; Америго: Повесть об одной исторической ошибке; Магеллан: Человек и его деяние; Монтень

Монтень никаких предписаний не дает. Он приводит лишь один пример того, как он сам постоянно пытался освободиться от всего, что препятствовало, мешало ему, что ограничивало его. Можно попытаться составить список:

Освободиться от тщеславия и гордости, это, пожалуй, самое трудное.

Не зазнаваться.

Освободиться от страха и надежды, от веры и суеверия. Освободиться от убеждений и партий.

Освободиться от привычек: «Привычка скрывает от нас истинное лицо вещей».

Освободиться от честолюбия и любой формы жадности: «…известность и слава — самые бесполезные, ненужные и фальшивые из всех монет, находящихся у нас в обращении».

Освободиться от семьи и окружения.

Освободиться от фанатизма: «Каждая страна полагает, что ее религия наисовершеннейшая», что она, страна, во всем превыше всех других стран. Быть свободным от судьбы. Мы — хозяева своей судьбы. Мы даем вещам цвет и форму.

И последнее: свобода от смерти. Жизнь зависит от других, смерть — от нашей воли: «La plus volontaire mort est la plus belle» [291] Самая добровольная смерть — самая прекрасная (фр.). .

В нем хотели видеть человека, от всего освободившегося, ни с чем не связанного, живущего в пустоте и все подвергающего сомнению. Таким описал его и Паскаль. Ничего нет ошибочнее. Монтень безгранично любит жизнь. Единственный страх, который был ему знаком, это страх смерти. И жизнь он любит такой, какова она есть. «В природе нет ничего бесполезного, никакой абсолютно бесполезности. Нет во вселенной ничего, что было бы не на своем месте».

Он любит безобразное, потому что оно делает видимым красивое, порок, потому что он подчеркивает добродетель, любит глупость и преступления. Все хорошо, и Бог благословляет многообразие. Ему ценно то, что говорит ему самый ординарный человек: имея голову на плечах, и у глупости можно чему-то научиться, от неграмотного получить больше, чем от ученого. Он любит душу, которая всюду, куда бы ее ни определила судьба, чувствует себя прекрасно, любит человека, «который может поговорить с соседом о домашних делах, об охоте, о судебной тяжбе, который также с удовольствием побеседует со столяром или садовником».

Ошибочно и преступно лишь одно: стремиться заключить этот многогранный мир в рамки доктрин и систем, ошибочно отвращать людей от их свободных суждений, от того, чего они действительно хотят, принуждать их к тому, что им чуждо. Эти совратители попирают свободу, и ничего Монтень не ненавидит так, как «frénésie» [292] Исступление (фр.). , как буйное помешательство диктаторов духа, дерзко и самонадеянно желающих навязывать миру свои «новшества» как единственную и бесспорную истину, которым ради победы их идей безразлична кровь сотен тысяч людей.

Так Монтень, подобно всякому свободному мыслителю, приходит к идее терпимости. Желающий сам свободно мыслить, дает право на это другим, и никто более него не уважал это право. Он не страшится каннибалов, одного из которых он встретил в Руане. Он находит, говорит Монтень спокойно и недвусмысленно, что съесть человека — преступление несравненно менее значительное, чем пытать, мучить и терзать живого человека. Его суждения не замутнены никакими предубеждениями. Он сразу же отклоняет мнение, что его рассуждения определяются верой и мировоззрением. «Ни в коем случае я не впадаю в обычную ошибку — судить о других по себе». Он предостерегает от горячности и грубой силы, способных одурманить и погубить, в сущности, хорошую душу.

Важно всем знать — этому имеются доказательства, — человек всегда, в любые времена, может быть свободным. Когда Торквемада посылал сотни людей на костер, когда Кальвин поддерживал процесс ведьм, а своего противника сжег на медленном огне, панегиристы оправдывали их, замечая, что иначе те поступить не могли, что невозможно было полностью отойти от взглядов своего времени.

Но человечество вечно. Гуманные люди жили всегда — и во времена «Молота ведьм» [293] «Молот ведьм» — произведение монахов-доминиканцев Я. Ширенгера и Г. Крамера, излагающее учение католической церкви о ведовстве. — При-меч. пер. , «Chambre Ardente», инквизиции фанатики не в состоянии были ни на мгновенье смутить дух таких гуманистов, как Эразм, Кастеллио, Монтень. И если другие, профессора Сорбонны, главы церкви вроде Кальвина, Цвингли, вельможи церкви заявляли: «Мы знаем правду», — девизом Монтеня был вопрос: «Что знаю я?» И если те пыточными орудиями, казнями, изгнанием хотели навязать свое: «Вы должны жить так!» — совет Монтеня гласил: «Думайте своими мыслями, не моими! Живите своей жизнью! Не следуйте слепо за мной, будьте свободны!»

Кто думает о своей свободе, уважает свободу каждого на земле.

Отступая в 1570 году в башню, тридцативосьмилетний Мишель де Монтень полагает, что свою жизнь завершит в этой башне. Как позднее Шекспир, он своим необычайно проницательным взглядом увидел хрупкость вещей, «заносчивость властей, лживость политики, унизительность службы при дворе, скуку работы в магистрате» и, прежде всего, свою собственную неспособность активно действовать в мире. Он пытался помочь, но его помощи не желали, он пытался — впрочем, не очень настойчиво, и всегда с гордостью уважающего себя человека — давать советы власть имущим, как успокоить фанатиков, но его советами не заинтересовались.

С каждым годом время становится беспокойнее, вся страна охвачена волнениями. Варфоломеевская ночь ведет к новым кровопролитиям. Гражданская война докатывается до дверей его дома. И он принял решение более ни во что не вмешиваться. Он не желает более видеть мир, пусть мир, словно в камере обскуре, отражается в его рабочем кабинете. Сознавая свое бессилие, он подал в отставку. Пусть другие заботятся о месте, о влиянии, о славе, отныне он станет заботиться лишь о себе. Он окопался в своей башне, между ним и шумом внешнего мира вал из тысячи книг.

Иногда еще он предпринимает вылазку из своей башни: как рыцарь ордена Св. Михаила он выезжает на похороны Карла IX, время от времени, когда его об этом просят, он выполняет политические посреднические поручения, но решает больше по своей инициативе не принимать никакого участия в политической жизни страны, на битвы герцогов Гизов с Колиньи смотреть как на сражение при Платее. Он принимает решение отныне никому не сострадать, быть ко всему безучастным, теперь его мир — это его «я». Он хочет записать кое-какие воспоминания, несколько мыслей, скорее, мечтать, чем жить, и готовиться к смерти, терпеливо ожидать ее.

Он говорит себе то же, что все мы говорим себе во времена смут: «Какое тебе дело до мира? Ты не в состоянии изменить его, улучшить. Подумай о себе, спасай в себе все, что можно спасти. Строй, тогда как другие разрушают, попытайся в этом мире безумия быть разумным для себя. Замкнись, строй свой собственный мир».