Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

Груши, бледный, дрожащий, опирается на саблю; он знает, что теперь начнется для него жизнь мученика. Но со всей решимостью берет он на себя тяжесть вины. Подначальный, нерешительный, подчиняющийся, он оказался не на высоте в роковую минуту, но теперь, бок о бок с неотвратимой опасностью, он становится мужчиной, почти героем. Он тут же собирает всех офицеров и со слезами гнева и печали на глазах — в кратком обращении к ним — оправдывается в своей нерешительности и горько о ней сожалеет. Каждый мог бы его обвинить, утверждать, что был лучшего мнения о нем. Но никто не осмеливается и не желает этого сделать. Они молчат, молчат. Бесконечная печаль сомкнула им уста.

И как раз в этот час, пропустив роковую секунду, Груши показывает — увы, слишком поздно! — всю силу своей воли. Все его добродетели — благоразумие, работоспособность, предусмотрительность и добросовестность — ясно выявляются, с той минуты как он предоставлен себе и не подчиняется предначертанному приказу. Несмотря на пятикратный перевес окружающего его противника, он мастерски выполненным тактическим маневром проводит свои полки, без единого пушечного выстрела, не потеряв ни одного человека, и спасает Франции, империи, остатки ее армии. Но императора нет, некому его поблагодарить; нет и врага, которому он мог бы противопоставить свои полки. Он пришел слишком поздно, и, хотя его и назначают главнокомандующим, пэром Франции и он во всех положениях проявляет мужественность и здравый смысл, — ничто не вернет ему того мгновения, которое сделало его вершителем судьбы и в котором он оказался не на высоте положения.

Так страшно мстит эта великая секунда, — секунда, которая редко предстает смертному, тому, кто призван ошибочно, кто использовать ее не может. Все обыденные добродетели, удовлетворяющие требованиям скромной повседневности, — предусмотрительность, повиновение, усердие, осторожность, — все они беспомощно плавятся в пламени решающей судьбу минуты: только гению открывается она и дает ему бессмертие. Нерешительного она отталкивает с презрением и лишь смелого возносит, как земного Бога, в царство героев.

(Гете на пути из Карлсбада в Веймар. 5 сентября 1823 года)

Пятого сентября 1823 года по шоссе из Карлсбада в Эгер медленно катится дорожный экипаж; утро уже дрожит осенней свежестью, резкий ветер проносится по сжатым полям, но безоблачно синее небо раскинулось над широкими далями. В коляске сидят трое мужчин: великого герцога Саксен-Веймарского тайный советник фон Гете (как его пышно именует карлсбадский список приезжих) и оба его неизменных спутника: Штадель-ман, старый слуга, и Джон, секретарь, чьей рукой впервые нанесены на бумагу почти все гетевские произведения нового столетия. Ни один из них не произносит ни слова, потому что, с тех пор как они покинули Карлсбад, где молодые женщины и девушки с поцелуями и приветствиями обступили отъезжающего, губы стареющего человека ни разу не разомкнулись. Неподвижно сидит он в экипаже, и лишь задумчивый, обращенный в себя взгляд указывает на внутреннее волнение. На первой почтовой станции он сходит; спутники видят, как он торопливо пишет что-то карандашом на случайно подвернувшемся листке, и то же повторяется всю дорогу до Веймара, в пути и на остановках. В Цвотау, едва прибыв, на следующий день — в замке Хартенберг, в Эгере и затем в Песснеке, всюду он первым делом наспех записывает то, что обдумал, сидя в коляске. И дневник только лаконически сообщает: «Работал над стихами» (6 сентября), «В воскресенье продолжал стихи» (7 сентября), «В пути еще раз просмотрел стихи» (12 сентября). В Веймаре, у цели, произведение уже закончено — не что иное, как «Мариенбадская элегия», значительнейшее, задушевнейшее, а потому и любимейшее им стихотворение его старости, его героическое прощание и мужественный почин.

«Дневник внутренних состояний» — так однажды в разговоре Гете назвал стихи, и, быть может, в дневнике его жизни ни одна страница не лежит перед нами такой открытой, такой ясной в своем зачатии и возникновении, как это трагически вопрошающее, трагически сетующее свидетельство его зата-еннейшего чувства: ни одно лирическое излияние его юношеских лет не порождено так непосредственно поводом и событием, ни одно произведение не слагается до такой степени отчетливо на наших глазах, черта за чертой, строфа за строфой, час за часом, как эта «чудесная песнь, нам уготованная», эти глубочайшие, зрелейшие, действительно по-осеннему пламенеющие запоздалые стихи семидесятичетырехлетнего старца. «Плод в высшей степени страстного состояния», как он их назвал Эккерману, они в то же время обладают возвышеннейшей сдержанностью формы: так жгучее мгновение въяве и вместе с тем таинственно претворяется в образ. Еще сегодня, сто лет спустя, ничто не поблекло и не померкло в этом великолепном листе его широковетвенной, многошумной жизни, и еще века пребудет это пятое сентября достопамятным в сознании и чувствах грядущих немецких поколений.

* * *

Над этим листом, над этим стихотворением, над этим человеком, над этим часом стоит, сияя, редкая звезда — звезда возрождения. В феврале 1822 года Гете довелось перенести тягчайшую болезнь; лютый озноб сотрясает тело, подчас уже гаснет сознание, и сам он, видимо, угасает. Врачи, не усматривая каких-либо определенных симптомов и только чуя опасность, растеряны. Но вдруг болезнь как пришла, так и исчезает: в июне Гете отправляется в Мариенбад, совершенно преображенный, и можно подумать, что этот припадок был лишь симптомом какого-то внутреннего обновления, какой-то «новой возмужалости»; замкнутый, зачерствелый, педантичный человек, в котором поэзия почти целиком ссохлась в ученость, опять, после нескольких десятков лет, всецело отдается чувству. Музыка «окрыляет его», по его словам; он почти не в силах слушать без слез, как играют на клавире, в особенности когда играет такая красивая женщина, как Симановская; глубокий инстинкт влечет его к юности, и окружающие с изумлением видят, как семидесятичетырехлетний старец до полуночи проводит время в женском обществе; видят, как он, после стольких лет, снова принимает участие в танцах и ему, как он с гордостью рассказывает, «при смене дам попадаются в руки самые красивые дети». Его оцепеневшая природа магически тает посреди этого лета, и распахнувшаяся душа подпадает под влияние прежних чар вековечного волшебства. Дневник нескромно говорит о «миротворных снах», в нем снова оживает «старый Вертер»: женская близость вдохновляет его на небольшие стихотворения, он шаловливо шутит и подтрунивает, как, бывало, полвека тому назад с Лили Шенеман. Стремление к женственному еще не уверено в своем выборе: сначала красавица полька, затем девятнадцатилетняя Ульрика фон Левецов волнуют его вновь ожившее чувство. Пятнадцать лет тому назад он любил и чтил Ульрикину мать, еще год тому назад он отечески дразнил «дочурку», и вот теперь склонность сразу вырастает в страсть, охватывая все его существо, как новая болезнь, и глубже потрясая его в вулканическом мире чувств, чем какое-либо переживание за многие годы. Семидесятичетырехлетний старец мечтает, как мальчик: стоит ему заслышать в аллее смеющийся голос, как он бросает работу и спешит, без шляпы и палки, навстречу веселому ребенку. Он и сватается, как юноша, как мужчина: разыгрывается забавное зрелище, чуть-чуть сатирическое в своем трагизме. Посовещавшись втайне с врачом, Гете обращается к старейшему из своих спутников, великому герцогу, с тем чтобы тот просил для него у госпожи Левецов руки ее дочери Ульрики. И великий герцог, вспоминая не одну совместно проведенную полвека тому назад безумную ночь, быть может, тихо и злорадно посмеиваясь над человеком, которого Германия, которого Европа почитает, как мудрейшего из мудрых, как зрелейший и просветленнейший дух столетия, — великий герцог торжественно возлагает на себя звезды и ордена и отправляется к матери просить для семидесятичетырехлетнего старца руки ее девятнадцатилетней дочери. Ответ в точности неизвестен, — он, по-видимому, клонился к тому, чтобы повременить, подождать. И вот Гете — полуобнадеженный жених, осчастливленный лишь беглым поцелуем, ласковыми словами, меж тем как его все более и более страстно обуревает желание еще раз обладать юностью в этом нежном обличит. Снова домогается вечно нетерпеливый высшей милости мгновения: покорно следует он за возлюбленной из Мариенбада в Карлсбад, находя и здесь лишь неуверенность в ответ на пламенность своего желания, и с уходящим летом растет его мука. Наконец, близится прощание, ничего не обещая, даря мало надежд, и вот, в дорожном экипаже, великий прозорливец чувствует, что нечто огромное кончилось в его жизни. Но, вечный спутник глубочайшей боли, в омраченный час приходит старый утешитель: над страждущим склоняется гений, и не обретающий утешения в земном взывает к божеству. Опять, как уже несчетное число раз, но теперь в последний раз -, Гете ищет спасения от жизни в творчестве, и в чудесной благодарности за эту последнюю милость семидесятичетырехлетний старец надписывает над своим стихотворением строки из «Тассо», которые он сложил сорок лет тому назад, чтобы теперь их вновь изумленно пережить: