Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 1

Но он был достаточно умен, и неожиданность и необычайность этой новой дружбы не могли не угнетать его. Особенно смущало его чувство своей недостойности и ничтожности.

«Достоин ли я его, — я, двенадцатилетний мальчик, который должен ходить в школу, которого раньше всех посылают спать? — задавал он себе мучительные вопросы. — Чем я могу быть для него, что я могу ему дать?» Это мучительное сознание бессилия выразить свое чувство делало его несчастным. Обычно, полюбив кого-нибудь из товарищей, он, прежде всего, делил с ним драгоценности своего письменного стола — камни или марки — свои детские богатства; но все эти вещи, еще вчера представлявшие для него чрезвычайную ценность, теперь сразу показались ему ничтожными, ненужными и достойными презрения. Могли он предложить их своему новому другу, к которому он даже не смел обратиться на «ты»? Есть ли путь, есть ли возможность выразить ему свои чувства? Он все больше мучился от сознания своей незрелости; сознания, что он еще не настоящий человек, а только двенадцатилетний ребенок. Никогда он не проклинал так бурно свой детский возраст, никогда не испытывал такой жажды проснуться иным, каким он видел себя во сне: большим и сильным, мужчиной, взрослым, как все.

Эти тревожные мысли переплетались с первыми яркими снами о новом мире мужчины. Эдгар наконец заснул с улыбкой на устах; но мысль о завтрашней встрече прерывала его сон. Он вскочил уже в семь часов, боясь опоздать. Поспешно оделся, поздоровался с удивленной матерью, которая обычно не могла поднять его с постели, и, не отвечая на ее вопросы, побежал вниз. До десяти часов он нетерпеливо бродил, забыв о завтраке, занятый одной мыслью — не заставить ждать своего друга.

В половине десятого барон, наконец, спустился не торопясь. Он, конечно, давно забыл о данном обещании, но теперь, когда мальчик так стремительно бросился к нему, он улыбнулся избытку его страстности и выразил готовность сдержать свое слово. Он снова взял мальчика под руку, прошелся с ним, сияющим от счастья, взад и вперед, однако отказался — мягко, но решительно — предпринять сейчас же совместную прогулку. Он как будто чего-то ждал, судя по взглядам, которые он нервно бросал на входную дверь. Вдруг он насторожился. Мать Эдгара вошла и, отвечая на поклон, с приветливым видом направилась к ним. Она одобрительно улыбнулась, услышав о предполагаемой прогулке, о которой Эдгар не рассказал ей, как о чем-то слишком интимном, и сразу согласилась на приглашение барона принять в ней участие. Эдгар нахмурился и кусал губы. Как досадно, что она должна была войти как раз в эту минуту! Эта прогулка всецело принадлежала ему: если он и представил своего друга маме, то это была лишь любезность с его стороны, а уступать его он не намерен. Видя внимание барона к его матери, он испытывал уже нечто вроде ревности.

Они отправились на прогулку втроем, и чрезвычайный интерес, который оба взрослых спутника проявляли к ребенку, поддерживал в нем опасное сознание собственной ценности и внезапной важности. Эдгар был почти исключительным предметом их беседы: мать с несколько преувеличенной озабоченностью говорила о его бледности и нервности, а барон, со своей стороны, возражал ей, улыбаясь, и рассыпался в похвалах своему «другу», как он его называл. Это был лучший час в жизни Эдгара. Ему предоставлялись права, которыми он никогда не пользовался в детстве. Он мог принимать участие в разговоре, не получая за это замечаний, и даже выражать смелые пожелания, о которых он до сих пор не позволил бы себе заикнуться. Неудивительно, если в нем с каждой минутой разрасталось обманчивое чувство, что он уже взрослый. Детство в его радужных мечтах оставалось уже позади, как сброшенное платье, из которого он вырос.

За обедом, следуя приглашению все более и более любезной матери Эдгара, барон сидел за их столом. Визави обратился в соседа, знакомый — в друга. Трио было налажено, и три голоса — женский, мужской и детский — звучали в полной гармонии.

Нетерпеливому охотнику уже казалось, что настало время подкрасться к дичи. Семейственное тройственное созвучие в этом деле перестало ему нравиться. Болтать втроем было довольно приятно, но, в конце концов, не болтовня же была его целью. Он знал, что салонный тон с неизбежной маскировкой желаний всегда задерживает эротическую игру между мужчиной и женщиной, лишает слова горячности н натиск — пламенности. Она не должна была за беседой забывать о его истинных намерениях, которые — он знал это наверняка — были ею поняты.

Было много шансов, что его ухаживания за этой женщиной увенчаются успехом. Она была в тех решительных годах, когда женщина начинает раскаиваться в том, что оставалась верна мужу, которого она, в сущности, никогда не любила, и когда пурпуровый закат ее красоты еще позволяет ей в последний раз сделать выбор между материнством и женственностью. Жизнь, которая, казалось, давно нашла свое разрешение, в эту минуту еще раз поставлена перед вопросом; в последний раз магнит воли колеблется между эротическим соблазном и полным самоотречением. Женщине предстоит трудный выбор — жить своей личной жизнью или жизнью своих детей, быть женщиной или матерью. И барон, проницательный в такого рода вещах, подметил у нее как раз это опасное колебание между жаждой жизни и самоотречением. Она постоянно забывала в разговоре о своем муже, который, видимо, удовлетворял лишь ее внешние потребности, но не ее снобизм, воспитанный светским образом жизни; она чрезвычайно мало была посвящена во внутреннюю жизнь своего ребенка. Тень скуки, отражаясь меланхолией в ее темных глазах, расстилалась над ее жизнью и заволакивала ее чувственность. Барон решил быстро идти к цели, избегая вместе с тем всякого подозрения в поспешности. Напротив, как рыболов, который приманивает добычу, отдергивая крючок, он хотел этой новой дружбе противопоставить внешнее равнодушие, хотел заставить добиваться себя, в то время как в действительности, он вел наступление. Он решил утрировать известное высокомерие, резко подчеркнуть различие в социальном положении. Его привлекала мысль овладеть этим прекрасным телом при помощи чисто внешних качеств — звучной фамилии и холодности обращения.

Игра начинала уже серьезно волновать его, и он насторожился. Послеобеденные часы он провел у себя в комнате, в приятном сознании, что его отсутствие будет замечено. Оно не произвело особенно сильного впечатления на ту, для кого оно было инсценировано, но бедный мальчик буквально измучился. Эдгар чувствовал себя целый день бесконечно беспомощным и потерянным. С упорной, свойственной мальчикам верностью все эти долгие часы он неустанно поджидал своего друга.