Орхан Кемаль - Происшествие

Женщины с завистью вздохнули. Жена Решида заметила это и, гордая, нанесла последний удар:

— Мы переедем в имение бея.

Она подождала, пока утихнет гул изумления, и добавила:

— И потом… Решид-эфенди свозит меня на родину!

Это произвело ошеломляющее впечатление. Все молчали. Только одна решилась спросить:

— На какую родину, сестра?

— На мою родину, ну, где я родилась.

— А у тебя там есть родня?

— А почему нет? Не из земли же я выросла. Кто-нибудь да есть…

Столько лет они жили соседями, но никому и в голову не приходило, что у жены цирюльника Решида могут быть родственники.

— …слава аллаху, мать есть и отец, — продолжала жена Решида. — И не только отец и мать. На братьев пожаловаться не могу — удальцы, а кроме того, есть и дядья и тетки…

Ей хотелось говорить без конца. Но для соседок и услышанного оказалось больше чем достаточно.

— Ну, хорошо, — спросила та, что начала разговор, — а почему же твои многочисленные родственники ни разу не навестили тебя за столько лет?

Что ж, в конце концов, это было правдой. Но это и разозлило жену Решида. Почему они не верят? Почему? Всегда так. Всегда смотрят на человека с подозрением, ищут в нем что-нибудь плохое. Надоел ей до смерти и этот квартал и все они. Просто удивительно, как она столько лет терпела все это. Ну ничего, скоро они переедут в имение Музафер-бея и избавятся от всей этой грязи, ссор, сплетен.

Надув губы, она повернулась к ним спиной и громко хлопнула за собой дверью.

Жена продавца апельсинами Хайдара, мать семерых детей, махнула рукой:

— Вот тебе и на!

Будильник на полке показывал шесть часов вечера. Гюллю, все еще взволнованная, сидела у окна и думала о счастье, которое посулил ей цирюльник Решид. Что он хотел сказать? Что ее собираются выдать замуж? Пусть так, но при чем здесь Решид? У нее есть мать, отец, брат, куча родни. Почему вдруг этим занялся Решид?

Гюллю терпеть не могла этого сморщенного старикашку. В детстве он внушал ей безотчетный страх, затем — неприязнь, а с годами все это перешло в ненависть. Она называла его «дядюшка Решид», но ненавидела всей душой и свое презрение к нему перенесла даже на отца. Из-за Решида Гюллю потеряла уважение к отцу: она не могла простить ему несамостоятельности, его слепого повиновения этому замухрышке цирюльнику.

— О чем задумалась, дочка?

Гюллю подняла глаза. Рядом стояла мать.

Гюллю любила мать. Любила и жалела ее. Всякий раз, когда в доме вспыхивала ссора, Гюллю вставала на сторону матери. За это она получала пощечины, выслушивала угрозы и грязную брань старшего брата.

Брат… Как это получается, что из общего любимца вырастает горе семьи? Ведь в детстве Хамза был ее лучшим другом. Он защищал ее от задиристых ребят квартала, делился с ней всем, что имел. В пасмурные зимние дни, когда улочка превращалась в месиво и играть было негде, они ходили к реке за дровами. Обезумевшая река, пенясь, билась о берега и выбрасывала целые деревья, доски, щепки. Гюллю и Хамза собирали все, что могли унести, и волоком тащили домой. Если попадалось тяжелое бревно, Хамза взваливал его себе на спину и, согнувшись в три погибели, пыхтя и обливаясь потом, тащил один.

Дома Гюллю бросалась брату на шею и осыпала поцелуями его красное и упрямое лицо. Однажды он у самого дома поскользнулся с бревном, упал и в кровь ободрал колени и ладони. Гюллю весь остаток дня проплакала…

И только что она уверяла себя, что, пусть его четвертуют — она слезинки не прольет?! Нет, неправда! Гюллю вдруг стало жаль брата, обидно за его несуразную жизнь. Она взглянула на мать: сгорбилась, пригорюнилась, сникла… Это в ее-то годы! У Гюллю сжалось сердце. Она бросилась на шею к матери.

— Доченька моя, Гюллю, — прошептала мать и, не выдержав, разрыдалась.

Гюллю уже давно не видела мать плачущей. И почему она с такой болью сказала: «Доченька моя»? Может быть, она знает что-то страшное? Ведь ей известно, что Гюллю любит Кемаля и ни за что на свете не пойдет замуж за другого. И плачет она, должно быть, потому, что ей больно за Гюллю, но она не смеет возразить мужу…

Гюллю теребила мать, упрашивая рассказать ей обо всем. Но о чем? О чем она могла рассказать дочери, если плакала сейчас как раз от неведения, от боязни за судьбу девочки, попавшую в чужие руки.

Она знала, что настанет день и, подобно своим сводным сестрам, Гюллю будет продана. Мать видела, как по субботам Гюллю тщательно причесывается перед зеркалом, собираясь на свидание со своим Кемалем. А Джемшир в это время ищет на нее покупателя! И найдет. Хоть земля разверзнись, найдет, и идти тогда Гюллю не за любимого, а за богатого. Это были слезы жалости. Ужас охватывал мать, когда она думала о том, что ждет Гюллю, если девочка пойдет против воли отца. И все же в глубине души мать желала дочери счастья с любимым.

— Почему ты плачешь, мама, почему? — допытывалась Гюллю.

— Да так, детка…

— Ты что-то скрываешь. Этот сухой стручок, — сказала она о Решиде, — не зря ищет отца, я знаю. Что случилось, скажи?! Что они затеяли?

— Ничего, дочка. Сердце у меня что-то болит…

— Так, без причины? Расскажи мне, ну расскажи, что случилось?

— Да ничего не случилось, Гюллю, успокойся, доченька.

Гюллю взяла мать за плечи, заставила взглянуть себе в глаза.

— Мама, — сказала она очень твердо, — если отец собирается продать меня, не вздумай спорить с ним, заступаться за меня, но и ко мне не лезь с уговорами — тебе же придется худо. Слышишь?

— Я ничего не поняла, Гюллю.

— Пусть сами мне обо всем расскажут, понятно?

— И что ты собираешься делать? — насторожилась мать.

— Я знаю, что делать. Молчи и не вмешивайся. Тебе же больше всех достанется, мама.

Мать знала это.

— Ты только посмотри на себя, — продолжала Гюллю. — Вся в синяках. Слова никому сказать не смеешь, спину гнешь, а на кого? Хоть раз принес твой сынок в дом куруш медный? Денег у него нет, скажешь? На попойки находит. Эта директорша хоть мужа обирает, а Хамза — мать родную! Правду говорят — женщина сама не ест, других кормит.

Мать молчала.

Все правда. Гюллю была совершенно права. Еще ни разу сын не принес ей ни куруша.

— А ты на них молишься… И все вы на них молитесь: «Мужчины!» Да что вы дрожите перед ними?

Мать смотрела на Гюллю полными слез глазами.

— Мужчина — маленький бог женщины, так ведь говорят, — тихо сказала она.

— Бог?

— Да, бог.

— Значит, отец и Хамза для тебя боги?

— Хамза — нет, а отец — да…

— Ах, чтоб их всех этих «маленьких богов»… «Мужчины»! А мы — женщины! Но таким женщинам, как ты, — так и надо. Нянчитесь со своими пьяными, бессовестными, сквернословами богами… У меня богов не будет. Ты как хочешь, а я буду жить иначе. Будут меня уважать — я отвечу тем же; нет — ступай туда, где на тебя будут молиться, — так я ему скажу. И пусть только попробует тронуть меня!