Жорж Санд - Вальведр [современная орфография]

Одно только может извинить меня за то, что я принял жертву этой страстной женщины — а именно, та страсть, которую она стала внушать мне с этой самой минуты и которая больше ни разу не пошатнулась. Я, конечно, достаточно уже виновен, и мне нечего прибавлять еще к тяжести, лежащей на моей совести. Мое бегство с ней было дурной идеей, подлой дерзостью, местью или, по меньшей мере, слепой реакцией моей оскорбленной гордости. Алида была лучше меня, она приняла мою преданность всерьез, и, если ее вера в меня была лишь припадком лихорадки, то лихорадки продолжительной и сжимавшей потом всю ее остальную жизнь. Во мне же пламя часто волновалось, точно колеблясь от ветра, но оно больше не погасало. Отныне меня поддерживало не одно уже тщеславие, а также благодарность и любовь.

С этой минуты в нашей жизни наступила некоторого рода тишина, тишина обманчивая и прикрывавшая немало опять и опять зарождающихся тревог. Но никогда более не возобновлялся вопрос о том, чтобы нам передумать и разойтись.

В тот же самый день, ввиду нашего отчаянного положения, мы приняли кое-какие прекрасные решения. Смелость свою мы превратили в осторожность, и безумие — в благоразумие. Я отказался от своей вражды к Вальведру, а Алида — от своих жалоб на него. Отныне она говорила о нем только изредка, тем кротким и печальным тоном, которым она говорила о своих детях. Мы отказались от улыбавшихся нам грез о свободном торжестве и стали тщательно скрывать и наше пребывание в Париже, и нашу интимность. Алида постаралась объясниться с мужем в письме к Юсте, подобно тому, как Вальведр объяснялся с ней в своем письме к Обернэ. Она настаивала на разводе, но обещала вести такую скромную жизнь, что никому нельзя будет выступить ее обвинителем перед Вальведром.

«Я хорошо знаю, — писала она, — что мое продолжительное отсутствие, мое неведомое место жительства, мое необъяснимое исчезновение могут возбудить подозрения, и что было бы лучше, чтобы жена Цезаря не была заподозрена. Но раз Цезарь не хочет грубо отрекаться от жены, и дело идет о том, чтобы расстаться без горьких упреков, то жена сохранит благопристойность и не будет выставлять напоказ своей перемены имени. Наоборот, она скроет его, она не будет видеться ни с кем, кто мог бы угадать и видеть правду. Она умрет для света на несколько лет, если это понадобится, и от вас будет всецело зависеть объявить, что она действительно в монастыре, ибо она будет жать потаенно, за густыми занавесками. Если это еще не все то, что желает и советует Цезарь, то, по крайней мере, это все, что он может требовать, ибо он никогда не был деспотом и не исключал свободы из брака, как не исключает ее в миру.

Я прошу у него позволения, — добавляла она, — не соглашаться на предлагаемый им разговор с ним. Я недостаточно сильна для того, чтобы мне не было очень больно противиться ему. Но зато я достаточно сильна для того, чтобы никакое человеческое соображение не могло пошатнуть моей решимости».

В конце письма она, в свою очередь, просила у Юсты прощения за свои несправедливости и предубеждения, заявляя притом, что не примет никакой денежной помощи, как бы она ни была незначительна.

Когда она стала писать детям, Павле и Аделаиде, она плакала до того, что смочила слезами записку к этой последней, в которой решала, с игривой серьезностью, важный вопрос о воротничках и рубашках. Ей пришлось написать ее снова, причем она употребляла великодушные и наивные усилия скрыть от меня грызущее ее горе.

Я бросился к ее ногам, умоляя ее ехать со мной в Женеву.

— Я провожу тебя до границы, — сказал я ей, — и спрячусь там на даче Мозервальда. Ты проведешь три дня, неделю, если хочешь, со своими детьми, а потом мы опять убежим. А позднее, как только ты почувствуешь опять потребность поцеловать их, мы снова съездим в Женеву. Если бы ты вернулась в Вальведр, ты вела бы точно такую же жизнь. Ты завещала бы их раза два или три в год. Не плачь же больше или не скрывай своих слез от меня. Признаюсь, я рад, что ты плачешь, потому что я постоянно открываю, что ты не заслуживаешь тех упреков, которые тебе делали, и что ты настолько же нежная мать, насколько верная любовница. Но я не хочу, чтобы ты долго плакала, когда я могу одним словом осушить твои прекрасные глаза. Едем же, едем! Не пиши других писем. Ты увидишь опять своих друзей, сыновей, сестер и отечество, которое ты принесла мне в жертву, но которое для тебя не потеряно!

Она отказала, не желая объяснять причины своего отказа. Наконец я так пристал к ней с расспросами, что она сказала:

— Бедное дитя мое, я не спросила у тебя, на что мы живем, и где ты достаешь деньги. Ты, должно быть, закабалил свою будущность, занял под залог будущих заработков. Не говори мне ничего, пусть я отлично знаю, что ты принес для меня какую-нибудь большую жертву, или совершил большую неосторожность, и я нахожу это весьма простой вещью с твоей стороны. Но я не должна злоупотреблять твоим самоотвержением для удовлетворения моих личных желаний. Нет, нет, я не согласна, не настаивай, не отнимай у меня той единственной заслуги, которой я могу отплатить тебе. Я должна пострадать, поверь — это хорошо для меня, это очищает меня. Любовь была бы, право, чересчур легка, если бы ей можно было отдаваться, не нарушая своих других обязанностей. Но оно не так и, если бы Вальведр слышал меня, он сказал бы, что я богохульствую или высказываю софизм. Он не понимал, что то, что он называл преступной праздностью, могло быть идеальным самоотвержением, требуемым мною от него. Но, по-моему, софизм заключается в неверии в то, что страсть есть принесение в жертву всего самого дорогого и священного, и вот почему я хочу, чтобы ты брал меня, лишенную всякого другого счастья, кроме счастья твоей близости…

Да, теперь я тоже думаю, что несчастная Алида произносила ужасающий софизм; что Вальведр был прав, что исполненный долг делает любовь горячее, и что только долг придает любви прочность, тогда как угрызения совести ее сушат и убивают. Но в торжестве страсти, в упоении благодарности, я слушал Алиду точно оракула божественных тайн, точно жрицу истинного Бога, и разделял ее беспредельную мечту, ее стремление к невозможности. Я говорил себе также, что не одна же существует дорога для стремления к истине; что если совершенство, по-видимому, заключается в святости долга и в возвышенных семейных добродетелях, то ведь имеется же убежище, оазис, новый храм для тех, алтари и очаги которых низвергнул рок; и что это право убежища на вершинах не есть холодное воздержание и добровольная смерть, но животворящая любовь. Мы, перебежчики общества, могли еще построить святилище в пустыне и служить небесной вере в идеал. Не были ли мы ангелами в сравнении с теми грубыми кутилами, которые развращают себя злоупотреблениями положительной жизни? Алида, разбившая целое существование для того, чтобы следовать за мной, не была ли достойна нежного и почтительного сострадания? Я сам, энергично принимающий и ее сомнительное прошлое и позор, которому она могла подвергнуться, не был ли более щекотливым и благородным человеком, чем тот, который ищет в разврате или в алчности забвения своих грез и избавления от своей гордости?