Франсис Карко - Горестная история о Франсуа Вийоне

— Слушай, Франсуа, умираю, выпить охота, — жалобно протянул он, увидев, что за нектар тот наливает себе в кружку.

Он выхватил у служанки чарку и протянул ее Франсуа:

— Плесни, а!

Франсуа налил, и Табари, залпом опрокинув чарку, довольный пошел дальше. Младший Тюржис тоже куда-то отвалил.

— Ренье, — тихо заговорил Франсуа, — я клянусь, что сохраню все в тайне, только не надо меня томить. Я хочу знать, где Колен. Он покинул Париж?

— Да, — кивнул Монтиньи. — Вчера вечером. Я проводил его по дороге вдоль Сены.

— А когда он собирается вернуться?

— Ну, это зависит…

— От чего?

— Это знает только он сам, — ответил Монтиньи и, разразившись деланным смехом, толкнул под столом Франсуа коленом: два хмыря, их соседи по столу, навострили уши и слишком близко придвинулись к ним.

То было первый раз, когда Колен покинул Париж, и отсутствовал он не слишком долго, но это позволило Франсуа на несколько недель избавиться от его влияния. Влияние же Ренье де Монтиньи было не столь сильным. Правда, сам он относился к этому достаточно равнодушно; Монтиньи, по сути дела, было все равно, велико оно или мало. Какое есть, такое есть, а большего ему и не нужно. Он привык к своей беспутной жизни, находил в ней удовольствие и никогда не сожалел, что так низко пал, хотя поводы для этого иногда случались.

— Ха! — бесшабашно отмахивался он. — Даже если ты и упал, зла этим ты никому не причинил, а это уже кое-что.

Франсуа восхищался им. Ренье де Монтиньи возбуждал симпатию куда больше, чем Колен, которому недоставало изящных манер и который иной раз поражал своей неотесанностью. Благородство происхождения придавало Монтиньи величественности, самоуверенности, даже бесцеремонности, особенно в обращении с девками, и такая манера поведения безотказно покоряла их. И Ренье пользовался этим, жил за их счет, ни в чем не терпя недостатка. Все знали, что его отца, Жана де Монтиньи, королевского стольника, избранного от города Парижа, почти подчистую ограбили бургиньоны [6] Феодальная группировка, боровшаяся в первой половине XV в. за власть во Франции во время правления слабоумного короля Карла VI. , и потому после его смерти детям досталось столь ничтожное наследство, что о нем и говорить-то не стоило. И это еще больше усиливало обаяние Ренье, который, кстати, не делал секрета из того, что его сестрицы разделили жалкое наследство «благороднорожденного» папаши, не вспомнив о брате.

— Я могу только радоваться за сестриц, — с полнейшим безразличием говорил он, — а заодно у меня есть повод не встречаться с ними и не вводить в лишние расходы.

— И ты никогда не жалел, что тебе ничего не досталось?

— Никогда, — отвечал Монтиньи.

Такой уж у него был характер. Сожаления и зависть были чужды ему. Да, наверно, в двадцать два года и нет смысла огорчаться из-за таких пустяков. Тем паче что, в отличие от сестер, парижские девки вытаскивали его из затруднений и то одна, то другая с великой охотой брали на себя заботу о том, чтобы его кошелек не опустел. Правда, положение Ренье де Монтиньи после измены Гийометты, которую он как следует поколотил, несколько ухудшилось. Теперь его подружкой стала некая Жаннетон, у которой он и проживал, и если кто-нибудь выражал удивление, что он соглашается жить на содержании этой шлюхи, Монтиньи только посвистывал и не снисходил до ответа.

— Вы еще узнаете, — говорил в таких случаях наглецам Франсуа, — кто прав — вы или он.

Но Ренье останавливал его.

— Чего ты разоряешься, малыш? — спокойно говорил он.

И он уводил Франсуа по узкой Еврейской улице в «Сосновую шишку» или же, если на Бобовой улице запись его долгов на аспидной доске становилась чересчур длинной, в другой кабак, который назывался «Притон Перетты». Это был поистине притон — подвал с голыми стенами и земляным полом; там пили на бочках подогретый сидр, водку и прославленное ардуазское вино, но поскольку компания собиралась крайне разношерстная, там часто вспыхивали драки, разнимать которые прибегала срочно вызванная ночная стража. И тогда приходилось спасаться, удирать со всех ног между черными хибарами-кузнями, стоящими вдоль всей улицы, по грязным переулкам и добираться до какой-нибудь другой харчевни, где кредит еще не отдал Богу душу и можно было выпить в долг.

— Да не дрейфь ты, — успокаивал во время таких драк Ренье, видя, как Франсуа дрожит всем телом. — Попробуй-ка этого пойла. У него превосходный привкус виноградной кожицы и кремня.

— Точно, — подтверждал Франсуа.

Он прихлебывал вино, чтобы скрыть страх, и думал о мэтре Гийоме: ведь схвати его стражники, дяде вмиг станет известно, как он проводит ночи. К тому же воспоминания о Марион, от которой он все еще ждал вестей, наполняли его глухой тревогой. Франсуа не знал, любит ли он Марион, а открыться никому не решался. Но ее образ вызывал жаркое томление во всем теле, и Франсуа частенько сожалел, что Монтиньи предпочитает проводить время в кабаках за винопийством, хотя куда лучше было бы, если бы он повел его на улицу Макон к Марион и там бы они от души порезвились.

Однако Монтиньи, у которого в подружках была девка из публичного дома, куда захаживали богатые купцы, не испытывал ни малейшего желания появляться в обществе другой девицы, потому что об этом сразу бы стало известно Жаннетон. Он хранил ей верность, по крайней мере внешне, чтобы ни в чем не терпеть недостатка и пользоваться ее денежками; несмотря на молодость, он уже вступил в возраст, когда больше думают о выгоде, чем об удовлетворении страстей, и потому никак не мог взять в толк, почему Франсуа частенько поглядывает на него с таким недовольным видом.

— Ну вот, он уже спит, — с досадой бросил Ренье и, встряхнув приятеля, громко крикнул чуть ли не в ухо: — Эй, Франсуа, проснись!

— Да я не сплю, — буркнул тот.

— Нет, спишь. Просыпайся.

Встав из-за стола, Монтиньи предложил:

— Пошли. Я тебя провожу. Пора.

Понурив голову, Франсуа брел следом за Ренье, стараясь идти как можно медленнее, в надежде, что вдруг случайно им повстречается Марион, но этого не случилось, и он уже просто не знал, что думать.

Каждый день он вставал спозаранку, чтобы не возбудить у каноника подозрений, и в мыслях у него была только эта женщина, а когда приходил на улицу Фуар, где Жан де Конфлан преподавал ему и множеству других школяров логику, философию Аристотеля, грамматику, синтаксис, то витал в облаках, и никакого проку от занятий не было. Хотя был уже конец ноября, и до первых экзаменов оставалось меньше четырех месяцев. Но Франсуа было наплевать. Он лениво отвечал со скамьи на вопросы наставника — иногда правильно, чаще неверно, путая то немногое, что сумел ему вдолбить заботливый дядюшка, — и оставался совершенно безразличен и к порицаниям, и к похвалам. Этот затхлый зал на улице Фуар был ненавистен ему. Неистребимый запах грязи, гнилой соломы, которую стелили на пол, сырости, немытых тел вызывал тошноту, и Франсуа, чтобы не думать о нем, вспоминал сладостный аромат той, которую никак не мог забыть, которую любил. Потому что он и вправду любил ее. Только ее. Страстно желал, и никто на целом свете, кроме Марион, не нравился ему.