Александр Амфитеатров - Сумерки божков

— Мартын Еремеич? — опять взвизгнула обиженная Светлицкая, а Юлович хохотала.

Ободренный успехом, Мешканов продолжал живописать.

— И притом-с, — хо-хо-хо-хо! — рожа не рожа, а на то похоже. Конечно, телосложение имеет… ну и всякое там молочное хозяйство в достаточном изобилии… хо-хо-хо-хо!.. Но ведь, собственно-то говоря-с, подобных лупёток а la russe [172] На русский манер (фр.). в каждой прачечной по тринадцати на дюжину дают-с… хо-хо-хо-хо!..

— Да что мы держим, Мешканов? — осадил его Берлога. — Раскричался о красоте, как гусь на дурную погоду!.. Что мы держим? Оперный театр или публичный дом? Нам не красавицы нужны, а примадонны!

Мешканов умолк, ворча про себя:

— Ну тоже, знаете, нельзя же, чтобы рожею наводила уныние на фронт… Parole d’honneur! [173] Честное слово! (фр.) Хо-хо-хо-хо!

Берлога стоял на своем.

— Я Пташкиной лично не знаю и знать ее, собственно говоря, не хочу. Я не знаю, как она говорит. Очень может быть, что и глупо. Но поет она умно и со вдохновением.

— Ей аплодировал Orchester, — послышалась неожиданная ворчливая поддержка из облака, за которым скрывался Рахе.

— Да-с! — подхватил Берлога, — ей аплодировал оркестр, и, согласитесь, уж это — необыкновенно… Между своими скромничать нечего… Мы все — артисты с именем и стоим кое-чего… Однако много ли таких вечеров можем мы — каждый — вспомнить в своей карьере, чтобы наше искусство растрогало и заставило аплодировать оркестр? Оркестр — суровая, взыскательная музыкальная коллегия. Обыкновенно он, в своем замкнутом звуковом педантизме, так глубоко презирает нас, певцов, что даже и не слушает, — у него одно в спектакле свято: капельмейстер и его палочка. Они издеваются над слабою нашею музыкальностью. Наши вольности в ритме, наши зыбкие тональности, которые мы извиняем себе, потому что их не слышит публика, — для них уже смертные грехи против искусства. Ты, Маша, неоцененный клад для оперы, ты — замечательная, иногда великая прямо артистка. Ты — истинный, золотой человек для публики. Но посмотри: весь зал трещит рукоплесканиями тебе, а оркестр холоден как лед… много, много, что снисходительно улыбаются…

— А — что я с ними, змеями немецкими, поделаю? — добродушно откликнулась Юлович. — Я люблю, чтобы у меня от пения душа горела, а они там, в берлоге своей, только знай долги наши считают: где я за такт заскочила, да — где со вступлением опоздала, да где вместо «до-диеза» попала в «ща-бемоль»… [174] …вместо «до-диеза» попала в «ща-бемоль»… — Диез — повышение звука на полтона; бемоль — такое же его понижение. Сухари каторжные! Вот все равно что этот твой, Леля, ирод!

Она указала пальцем на Рахе. Тот оделся дымным облаком и провещал:

— Искусство любит мера и точность, а вы, Маша, лишены мера и точность. Я всегда говорил вам, что вы себе имеете один ваш большой голый талант, который изливаете через ваше весьма широкое горло. О, если бы вы имели когда-нибудь одна хорошая школа и приобрели себе классический метод!

— И ничего бы тогда из меня не вышло! — хладнокровно возразила Юлович.

— Warum?

— Darum [175] Почему? (нем.) Потому (нем.). , батюшка, что я русская растелепа… вот зачем! Что немке здорово, русской бабе смерть… Понял?

— Елена Сергеевна не есть немка…

Юлович скорчила гримасу отчаяния и махнула рукою.

— Хуже!

Берлога ораторствовал.

— Да-с! Пеночкина поет умно и с вдохновением. И на сцене она стояла красиво и с достоинством, даром что в первый раз… новичок, дебютантка! И совсем не было заметно, что она некрасива. Мясов немножко слишком природа ей отпустила, действительно. Да ведь где же они — эти примадонны, стройные, как пальмы? Елена Сергеевна — феномен, исключение, игра природы! А то ведь это просто закон физиологической насмешки какой-то. Чуть оперная певица перевалила за двадцать пять лет… вашей-то ученице, Саня, поди, уже есть они? Она очень молоденькою не выглядит…

Светлицкая ответила двусмысленною ужимкою, выразившей без слов: «По секрету и между своими не буду лгать: около того…»

— Ну вот! Как певице за двадцать пять лет, сейчас ее в тук гонит. И чем поэтичнее и чувствительнее роли она изображает, тем больше и коварнее одолевают ее жиры. Все знаменитые Валентины — от шести пудов веса и с походцем! Из десяти Маргарит дай Бог чтобы половину десятичные весы выдержали! [176] …ее в тук гонит. — Тук — тучность. Все знаменитые Валентины… — Исполнительницы партии Валентины де Сен-Бри из оперы «Гугеноты» Мейербера.

Маша Юлович фыркнула.

— Чему?

— Я о себе…

— Ну?

— Вспомнила, как я гастролировала в Харькове… Раёк там — ужасные охальники… Пела я Амнерис в «Аиде»… [177] Раек — галерка, верхние (под потолком) места в театре. Амнерис — дочь царя Египта, персонаж оперы Верди «Аида» (1871). Ну, знаешь, всю эту мою большую сцену… «Палачи вы! Проклинаю я вас! Милосердье небес за меня отомстит! Проклинаю я вас!..» Руки голые к небесам… потрясаю… чрезвычайно как хорошо! в ударе!.. А из райка вдруг нахал какой-то, комик непрошеный, выискался — спрашивает подлец соседа громко, на весь театр: «Зачем же эта дама вверх ногами стала?..» Понимаешь, будто он мои руки за ноги принял…»

— Ты что же?

— А ничего. Плюнула в ту сторону и тоже на весь театр сказала ему «свинью».

— Не свистали?

— Нет, — за что? В провинции публика храбрость любит.

— Итак, милостивые государыни и милостивые государи, — уже слегка комически продолжал Берлога, чувствуя, что анекдот Маши Юлович понизил враждебную ему температуру, — падает последний пункт возражений против нашей дебютантки. Если в труппе нашей имеются певицы, у которых, по собственному их свидетельству, публика принимает руки за ноги, что не мешает нам считать этих певиц первою нашею гордостью и драгоценностью, — то какое же основание имеем мы не допускать на свою сцену певицу только за то, что Господь Бог немножко расширил, как выражается Мартын Еремеич, ее молочное хозяйство?

— Хо-хо-хо-хо! — откликнулся Мешканов. — Да я не против… Если вы, досточтимый, так крепко стоите за нее, разве я возражу хоть словом? Я не против! Совсем не против, а напротив: да будет ей триумф! да будет ей триумф!

— С вашей стороны, старый грешник, было бы тем неблагодарнее и гнуснее быть против, что ведь я-то знаю ваши бурбонские вкусы: вам именно такие женщины нравятся… [178] …ваши бурбонские вкусы… — Бурбон (разг. устар.) — невежда, грубиян (первоначально об офицере, выслужившемся из солдат при Бурбонах, королевской династии во Франции).

— Хо-хо-хо-хо! Говорите за себя, говорите за себя…

— Нет, я-то вполне бескорыстен, ибо мое целомудрие и возвышенность чувств общеизвестны. Для меня женщины, в которых так много материи, подверженной закону земного тяготения, не существуют. Я люблю в женщине порыв вверх, воздушные линии и краски, воплощенный кусок голубого неба, облако, подбитое эфиром… Да-с! Офелию, Миньону, Лауру у клавесина… [179] Офелию, Миньону, Лауру у клавесина… — Офелия — героиня оперы «Гамлет» (1868) французского композитора Амбруа-за Тома (1811–1896) по трагедии Шекспира. Миньон — героиня одноименной оперы (1866) А. Тома по роману Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера». Лаура — героиня оперы Даргомыжского «Каменный гость» (1866) по тексту «маленькой трагедии» Пушкина.