Сельма Оттилия Ловиса Лагерлеф - Чудеса Антихриста

— Поверьте мне, донна Микаэла, все это совершится через несколько лет. Апостолы распространят наше учение, мученики пострадают за веру, и толпы людей перейдут на нашу сторону. И мы — истинные сыны земли, одержим победу. И земля раскинется перед нами во всей свой прелести. И она одарить нас красотой, наслаждением, знанием и здоровьем!

Голос Гаэтано задрожал, слезы сверкали у него на глазах. Он подошел к краю террасы и протянул руки, словно желая обнять залитую лунным светом землю.

— Ты так ослепительно прекрасна, — говорил он, — так ослепительно прекрасна.

И донне Микаэле показалось на минуту, что она испытывает его страдание за все то горе, что таится под этой прекрасной оболочкой.

Жизнь, полная несчастий и пороков, показалась ей грязной рекой, полной нечистот, протекающей среди этой сверкающей красоты.

— И никто не может наслаждаться тобой, — продолжал Гаэтано, — никто не решается наслаждаться тобой. Ты неукротима и полна злобы и предрассудков. В тебе неуверенность, опасность, раскаяние и мука, порок и позор, ты — все, что только можно себе представить ужасного, потому что люди не хотели сделать тебя лучше.

— Но наступит день, — восторженно произнес он, — когда они обратятся к тебе со всей своей любовью, к тебе, а не к мечте, которая ничего не дает и не может дать.

Она внезапно прервала его. Он все больше пугал ее.

— Так это правда, что в Англии вы не имели успеха?

— Что вы хотите сказать?

— Говорят, что знаменитый художник, к которому вас послала мисс Тоттенгам, сказал, что вы…

— Что он сказал?

— Что ваши работы годятся и хороши только для Диаманте.

— Кто это говорит?

— Так думают, потому что вы очень изменились.

— Потому что я теперь социалист?

— Вы не сделались бы им, если бы имели успех.

— Ах… вот что!… Вы не знаете, — продолжал он, смеясь, — что мой великий учитель в Англии сам был социалист. Вы не знаете, что он-то и научил меня новым взглядам.

Он замолчал и не продолжал этого разговора. Он подошел к скамье, на которой сидел до ее прихода, и, взяв с нее статуэтку, подал ее донне Микаэле. Он как бы говорил этим: «Посмотрите сами, правы ли вы!»

Она взяла ее и поднесла к лунному свету. Это была Mater Dolorosa из черного мрамора. Она могла ясно разглядеть ее.

Она узнала в ней себя. Мадонне были переданы ее черты. В первое мгновенье ее охватило чувство восторга, но в следующую же минуту она почувствовала ужас. Он, социалист, потерявший веру, осмеливался делать изображение Мадонны. И он еще придал ей ее черты. Он вовлекал и ее в свой грех,

— Я сделал ее для вас, донна Микаэла, — сказал он.

— Ах, если она принадлежит мне!… — она бросила статуэтку за перила. Статуэтка ударилась об отвесную скалу, полетела еще ниже, ударяясь о камни и разбиваясь в куски, и, наконец, послышался плеск воды, когда она упала в Симето.

— Какое вы имеете право ваять изображение Мадонн? — спросила она Гаэтано.

Он стоял молча. Такою он еще никогда не видел донну Микаэлу.

В ту минуту, как она поднялась с места, она, казалось, выросла и похорошела. Красота, как беспокойная гостья, появляющаяся на ее лице, озарила ее черты. Она выглядела холодно и непреклонно; большим счастьем казалось покорить и завоевать такую женщину.

— Так вы еще верите в Бога, если вы можете ваять Мадонн? — спросила она.

Он тяжело вздохнул. Он был словно разбитый. Ведь он сам был верующим. Он понял, как оскорбил ее. Он видел, что потерял ее любовь. Он вырыл между ними бесконечную, непреодолимую бездну.

Он должен был сказать что-нибудь, должен был привлечь ее на свою сторону.

Он снова заговорил, но тихо и неуверенно.

Она молча слушала его и потом вдруг спросила, почти с состраданием.

— Как вы сделались таким?

— Я думал о Сицилии, — произнес он, оправдываясь.

— Вы думали о Сицилии, — задумчиво повторила она. — А зачем вы вернулись домой?

— Я вернулся, чтобы подготовить восстание.

Казалось, что они говорят о болезни, о легкой простуде, которою он захворал и от которой он легко может вылечиться.

— Вы вернулись, чтобы погубить нас, — строго сказала она.

— Пусть будет так, пусть будет так! — уступчиво сказал он. — Вы можете говорить так. Ах, если бы я не получил ложных вестей и не опоздал на неделю! Мы допустили, чтобы правительство предупредило нас! Когда я приехал, все зачинщики были арестованы, и остров занят солдатами. Все погибло!

Как странно беззвучно прозвучало это «все погибло!».

И для этого он поставил на карту все свое счастье!

Его взгляды и принципы казались ему теперь высохшей паутиной, в которой он запутался. Он хотел разорвать ее, чтобы овладеть донной Микаэлой. Она одна только существовала, она одна принадлежала ему. Это он испытывал и раньше. Теперь он снова почувствовал это. Она была единственной для него во всем мире.

— Но они сражаются сегодня в Патерно?

— Произошла только драка у городских ворот, — сказал он. — Это пустяки. Если бы я мог воспламенить всю Этну, все города, лежащие на ней! Тогда бы нас поняли! А теперь расстреливают толпу крестьян, чтобы стало несколькими голодными ртами меньше. А нам ничего не дают взамен.

Он рвал свою паутину. Ему хотелось подойти к ней и сказать, что все это ему безразлично. Ему нечего думать о политике! Он был художник, он был свободен! И он хотел обладать ею.

Но как раз в эту минуту в воздухе словно что-то задрожало. В ночной тишине пронесся выстрел, потом еще и еще.

Она подошла к нему и схватила его за руку.

— Это восстание? — спросила она.

Выстрел за выстрелом грозно проносились вокруг. Потом послышались кривки и шум толпы, бегущей по улицам.

— Это восстание, это несомненно восстание. Да здравствует социализм!

Восторг охватил его. К нему вернулась вся его прежняя вера. И тогда он завоюет ее. Женщины никогда не отталкивают победителя.

Ни говоря ни слова, они поспешили к калитке.

Но тут у Гаэтано вырвалось громкое проклятие.

Он не мог выйти. В замке не было ключа. Его заперли в саду.

Он огляделся. С трех сторон поднимались высокие стены, а с четвертой была пропасть. Выхода не было. А из города доносился все более нарастающий шум. Слышался топот бегущих, раздавались выстрелы и крики. И слышно было, как они ревут: «Да здравствует свобода! Да здравствует социализм!» Он со всей силой потрясал калитку и тоже готов был кричать. Он был в плену. Он не мог быть с ними!

Донна Микаэла спешила к нему. Теперь, когда она его выслушала, она не пыталась больше удержать его.

— Постойте, постойте! — говорила она. — Ключ у меня.

— Вы, вы! — воскликнул он.

— Я его вынула, когда пришла сюда. Я подумала, что я смогу запереть вас здесь, если вы задумаете восстание. Я хотела спасти вас!