Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

Екатерина, со своей стороны, тревожно следила за малейшим движением злосчастного молодого человека. Но она находилась слишком далеко от него, чтобы уловить направление его взглядов и заметить их непрестанную игру.

При появлении осужденного толпа, как по волшебству, разместилась на площади ярусами: мужчины, женщины, дети располагались друг перед другом. Всякий раз как над этим волнующимся морем возникала новая голова, ее тотчас же отмечало бдительное око Сальседа: в одну секунду он мог заметить столько, сколько другие обозрели бы лишь за час. Время, ставшее вдруг столь драгоценным, в десять, даже во сто раз обострило его возбужденное сознание.

Бросив на новое, незнакомое лицо молниеносный взгляд, Сальсед снова мрачнел и переносил все свое внимание куда-нибудь в другое место.

Однако палач уже завладел им и теперь привязывал к эшафоту, в самом центре его, охватив веревкой поперек туловища.

По знаку, поданному лейтенантом Таншоном, распоряжавшимся приведением приговора в исполнение, два лучника, пробиваясь через толпу, уже направились за лошадьми.

При других обстоятельствах, направляйся они по другому делу, лучники и шагу не смогли бы ступить в такой толчее. Но толпа знала, зачем идут лучники, она расступилась, давая дорогу, как в переполненном театре всегда освобождают место для актеров, исполняющих главные роли.

В ту же минуту у дверей королевской ложи послышался какой-то шум, и служитель, приподняв портьеру, доложил их величествам, что председатель парламента Бриссон и четверо советников, из которых один был докладчиком по делу Сальседа, просят разрешения переговорить с королем по поводу казни.

— Отлично, — сказал король.

Обернувшись к Екатерине, он прибавил:

— Ну вот, матушка, теперь вы будете довольны.

В знак одобрения Екатерина слегка кивнула головой.

— Сир, прошу вас об одной милости, — обратился к королю Жуаез.

— Говори, Жуаез, — ответил король, — и если ты просишь милости не для осужденного…

— Будьте покойны, ваше величество.

— Я слушаю.

— Сир, есть нечто такое, чего не переносят глаза моего брата, а в особенности мои: это красные и черные одеяния. Пусть ваше величество по доброте своей разрешит нам удалиться.

— Как?! Неужели вас столь мало волнуют мои дела, господин де Жуаез, что вы хотите уйти от меня в такой момент? — вскричал Генрих.

— Не извольте так думать, сир: все, что касается вашего величества, меня глубоко трогает. Но натура моя так жалка — слабая женщина и та сильнее меня. Как увижу казнь, так потом целую неделю болен. А ведь теперь, когда мой брат, не знаю уж почему, перестал смеяться, при дворе смеюсь я один: сами посудите, во что превратится несчастный Лувр, и без того такой унылый, если из-за меня станет еще мрачней? А потому смилуйтесь, ваше величество…

— Ты хочешь покинуть меня, Анн? — спросил Генрих с невыразимой печалью в голосе.

— Ей-Богу, ваше величество, вы чересчур требовательны; казнь на Гревской площади — это для вас и мщение, и зрелище, да еще какое! В противоположность мне вы такие зрелища очень любите. Но мщения и зрелища вам мало, вы еще хотите наслаждаться слабодушием ваших друзей.

— Останься, Жуаез, останься. Увидишь, как это интересно.

— Не сомневаюсь. Боюсь даже, как уже докладывал вашему величеству, что станет чересчур интересно, и я уже не смогу этого выдержать. Так вы разрешите нам удалиться, не правда ли?

И Жуаез двинулся по направлению к двери.

— Что ж, — произнес Генрих со вздохом. — Делай, как хочешь. Одиночество — моя участь.

И король, наморщив лоб, обернулся к матери: он опасался, не слышала ли она разговор с фаворитом.

Екатерина обладала слухом таким же чутким, как зорки были ее глаза. Но когда она не хотела чего-нибудь слышать, не было человека более тугого на ухо.

Тем временем Жуаез шептал брату:

— Живей, живей, дю Бушаж! Пока будут входить советники, проскользни за их широкими мантиями и улепетнем. Сейчас король сказал “да” — через пять минут он скажет “нет”.

— Спасибо, спасибо, брат, — ответил юноша. — Мне тоже не терпелось уйти.

— Ну, ну, вот появляются вороны, улетай, нежный соловушка.

И действительно, оба молодых человека, словно быстрые тени, скрылись за спинами господ советников.

Тяжелые складки гобелена опустились.

Когда король обернулся, молодые люди уже исчезли. Генрих вздохнул и поцеловал собачку.

Советники молча стояли в глубине королевской ложи, ожидая, когда король заговорит.

Король заставил их немного подождать, затем обернулся к ним:

— Ну, что новенького, господа? Здравствуйте, господин председатель.

— Сир, — поклонившись ответил господин Бриссон со свойственным ему нечопорным достоинством, которое при дворе называли гугенотской любезностью, — мы явились по высказанному господином де Ту пожеланию умолять ваше величество даровать преступнику жизнь. Он, конечно, должен сделать некоторые разоблачения, и, обещав ему помилование, можно этого добиться.

— Но, — возразил король, — разве они не получены, господин председатель?

— Да, частично получены: вашему величеству их достаточно?

— Я знаю то, что знаю, сударь.

— Так, значит, вашему величеству известно и о причастности к этому делу Испании?

— Испании? Да, господин председатель, и даже некоторых других держав.

— Важно было бы официально установить эту причастность.

— Поэтому, господин председатель, — вмешалась Екатерина, — король намеревается отложить казнь, если виновный подпишет признание, соответствующее тем показаниям, которые он дал судье, подвергшему его пытке.

Бриссон повернулся к королю и вопросительно взглянул на него.

— Таково мое намерение, — сказал Генрих, — я больше не стану его скрывать. В доказательство, господин Бриссон, уполномочиваю вас сообщить об этом осужденному через нашего лейтенанта Таншона.

— Других повелений не будет, ваше величество?

— Нет. Но в признаниях не должно быть никаких изменений, в противном случае я беру слово назад. Они должны быть повторены полностью перед всем народом.

— Слушаю, сир. Должны быть названы имена сообщников?

— Все без исключения.

— Даже если по показаниям осужденного носители этих имен окажутся повинными в государственной измене и вооруженном мятеже?

— Даже в том случае, если это будут имена моих ближайших родственников.

— Все будет сделано согласно повелению вашего величества.

— Для того чтобы не произошло недоразумения, я объяснюсь подробно. Осужденному принесут перья и бумагу. Он напишет свое признание публично, показав тем самым, что полагается на наше милосердие и вверяет себя нашей милости. А затем мы посмотрим.