Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— О, — вскричал Анн де Жуаез, — видите, сир, я не ошибся. Вот и осужденный появился на площади. Черт побери, и гнусный же у него вид!

— Он боится, — сказала Екатерина, — он будет говорить.

— Если у него хватит сил, — заметил король. — Глядите, матушка, голова у него болтается, как у покойника.

— Я и говорю, ваше величество, — сказал Жуаез, — он ужасен.

— Что же вы хотите — чтобы человек с такими злодейскими помыслами выглядел привлекательно? Я ведь рассказывал вам, Анн, о тайном соответствии между физической и нравственной природой человека, как его поняли и истолковали Гиппократ и Гален.

— Не отрицаю, ваше величество, но я не такой понятливый ученик, как вы, к тому же мне нередко приходилось видеть весьма некрасивых людей, которые были очень доблестными воинами. Верно, Анри?

Жуаез обернулся к брату, словно ища у него одобрения и поддержки. Но Анри смотрел прямо перед собою, ничего не видя, и слушал, ничего не слыша. Вместо него ответил король.

— Бог ты мой, дорогой Анн, — вскричал он, — а кто говорит, что этот человек не храбр? Он храбр, черт возьми! Как медведь, как волк, как змея. Или вы не помните, что он делал? Он сжег одного нормандского дворянина, своего врага, в его же доме. Он десять раз дрался на дуэли и убил трех противников. Его застали за чеканкой фальшивой монеты и за это приговорили к смерти.

— Следует прибавить, — сказала Екатерина, — что помилование ему выхлопотал герцог де Гиз, ваш кузен, дочь моя.

На этот раз силы изменили Луизе. Она только глубоко вздохнула.

— Что и говорить, — сказал Жуаез, — жизнь весьма деятельная. Но она скоро кончится.

— Напротив, господин де Жуаез, — сказала Екатерина, — надеюсь, что конец наступит не слишком скоро.

— Но, ваше величество, — качая головой, возразил Жуаез, — там, под навесом, я вижу добрых коней, видимо истомившихся от безделья, и не рассчитываю на чрезмерную выносливость мышц, связок и хрящей господина де Сальседа.

— Да, но это уже предусмотрено. Мой сын мягкосердечен, — прибавила королева, улыбнувшись так, как умела улыбаться она одна, — и он велит передать помощникам палача, чтобы они тянули не слишком сильно.

— Однако, ваше величество, — робко заметила королева Луиза, — я слышала, как вы утром говорили госпоже де Меркер — так мне, по крайней мере, показалось, — что несчастного будут растягивать только два раза.

— Да, если он поведет себя хорошо, — сказала Екатерина. — В этом случае с ним будет покончено быстро. Но понимаете, дочь моя, раз уж вас так волнует его участь, я хотела бы, чтобы вы как-нибудь сообщили ему об этом: пусть он ведет себя хорошо, это ведь в его интересах.

— Дело в том, ваше величество, — ответила королева, — что Господь не дал мне таких сил, как вам, и я не очень-то люблю смотреть, как мучаются люди.

— Ну, так не смотрите, дочь моя.

Луиза умолкла.

Король ничего не слышал. Он смотрел во все глаза, ибо осужденного уже снимали с повозки, на которой доставили из тюрьмы, и собирались уложить на низкий эшафот.

Тем временем алебардщики, лучники и швейцарцы основательно расчистили площадь, и вокруг эшафота образовалось пространство достаточно широкое, чтобы все присутствующие могли видеть Сальседа, несмотря на то что эшафот был не так уж высок.

Сальседу было лет тридцать, он казался сильным и был крепко сложен. Бледное лицо его, на котором проступило несколько капель пота и крови, оживлялось, когда он озирался по сторонам с каким-то неописуемым выражением — то надежды, то смертного страха.

Сперва он устремил взгляд на королевскую ложу. Но, словно поняв, что вместо спасения оттуда придет только смерть, он тотчас же отвел глаза.

Вся надежда его была на толпу. Его горящие глаза, его душа, словно трепещущая у самых уст, искали чего-то в недрах этой грозовой пучины.

Толпа безмолвствовала.

Сальсед не был обыкновенным убийцей. Прежде всего он принадлежал к знатному роду, недаром Екатерина Медичи, которая отлично разбиралась в родословных, хотя и делала вид, будто не придает им значения, обнаружила в его жилах королевскую кровь. Вдобавок Сальседа знали как храброго воина. Рука, стянутая теперь позорной веревкой, когда-то доблестно орудовала шпагой, за мертвенно-бледным челом, отражавшим страх смерти, страх, который осужденный, наверно, схоронил бы глубоко в недрах души, если бы все место там не занимала надежда, — за этим мертвенно-бледным челом таились некогда великие замыслы.

Из того, что мы сказали, следовало, что для многих зрителей Сальсед был героем. Для других — жертвой; некоторые действительно считали его убийцей. Но толпа редко низводит до уровня обыкновенных, заслуживающих презрения преступников тех знаменитых убийц, чьи имена отмечаются не только в книге правосудия, но и на страницах истории.

В толпе рассказывали, что Сальсед происходит из рода воинов, что его отец яростно боролся против кардинала Лотарингского и со славой погиб во время Варфоломеевской резни. Но что впоследствии сын, забыв об этой смерти или же, вернее, поступившись ненавистью ради того честолюбия, к которому народ всегда питает сочувствие, вступил в сговор с Испанией и Гизами, для того чтобы воспрепятствовать намечавшемуся воцарению во Фландрии столь ненавистного французам герцога Анжуйского.

Упоминали о его связях с База и Балуэном, предполагаемыми главарями заговора, едва не стоившего жизни герцогу Франсуа, брату Генриха III. Рассказывали, какую изворотливость проявил в этом деле Сальсед, стараясь избежать колеса, виселицы и костра, на которых еще дымилась кровь его сообщников. Он один, сделав признания, по словам лотарингцев, лживые и весьма искусные, так соблазнил судей, что, рассчитывая узнать еще больше, герцог Анжуйский решил временно пощадить его и отправил во Францию, вместо того чтобы обезглавить в Антверпене или Брюсселе. Правда, результат в конце концов оказался тот же; но Сальсед рассчитывал, что по дороге туда, где ему предстояло сделать новые разоблачения, он будет освобожден своими сторонниками. На свою беду, он просчитался: г-н де Бельевр, которому была поручена охрана драгоценного узника, так хорошо стерег его, что ни испанцы, ни лотарингцы, ни сторонники Лиги не смогли приблизиться к нему на расстояние и одного лье.

В тюрьме Сальсед надеялся. Надеялся в застенке, где его пытали, продолжал надеяться в повозке, в которой его везли к месту казни, не терял надежды даже на эшафоте. Нельзя сказать, что ему не хватало мужества или силы примириться с неизбежным. Но он был одним из тех жизнестойких людей, которые защищаются до последнего вздоха с таким упорством, какого не хватает натурам менее цельным.

Королю, как и всему народу, было ясно, о чем неотступно думает Сальсед.