Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

Он спросил себе полдник и приказал, чтобы во время еды ему читали вслух назидательную книгу; вдруг он прервал чтение вопросом:

— “Жизнь Суллы” написал Плутарх, не так ли?

Чтец читал книгу религиозного содержания; когда его прервали вопросом чисто мирского свойства, он с удивлением воззрился на короля.

Тот повторил свой вопрос.

— Да, ваше величество, — ответил чтец.

— Помните ли вы то место, где историк рассказывает, как Сулла избежал смерти?

Чтец смутился:

— Не очень хорошо помню, сир, я давно не перечитывал Плутарха.

В эту минуту доложили о его преосвященстве кардинале де Жуаезе.

— А, вот кстати, — воскликнул король, — явился ученый человек, наш друг; уж он-то ответит нам без запинки!

— Ваше величество, — сказал кардинал, — неужели мне посчастливилось явиться кстати? Это такая редкость в нашем свете!

— Право слово, очень кстати; вы слышали мой вопрос?

— Если не ошибаюсь, ваше величество, вы изволили спросить, каким образом и при каких обстоятельствах диктатор Сулла спасся от смерти?

— Совершенно верно. Вы можете ответить на этот вопрос, кардинал?

— Нет ничего легче, ваше величество.

— Тем лучше!

— Ваше величество, Сулле, погубившему такое множество людей, опасность лишиться жизни угрожала только в сражениях. Ваше величество, по всей вероятности, имели в виду какое-нибудь из них?

— Да, и я теперь припоминаю — в одном из этих сражений он был на волосок от смерти. Прошу вас, кардинал, раскройте Плутарха — он, наверно, лежит здесь, в переводе славного Амьо, и прочтите мне то место, где повествуется о том, как благодаря быстроте своего белого коня римлянин спасся от вражеских дротиков.

— Сир, совершенно излишне раскрывать Плутарха; это событие произошло во время битвы, которую он дал Самниту Телезирию и Луканцу Лампонию.

— При вашей учености, любезный кардинал, вы, конечно, должны это знать лучше, чем кто-либо!

— Право, вы слишком добры ко мне, — с поклоном ответил кардинал.

— Теперь, — спросил король после недолгого молчания, — объясните мне, почему враги никогда не покушались на римского льва, столь жестокого?

— Ваше величество, — молвил кардинал, — я отвечу вам словами того же Плутарха.

— Отвечайте, Жуаез, отвечайте!

— Карбон, заклятый враг Суллы, зачастую говорил: “Мне приходится одновременно бороться со львом и с лисицей, живущими в сердце Суллы; но лисица доставляет мне больше хлопот”.

— Вот оно что! — задумчиво протянул Генрих. — Лисица!

— Так говорит Плутарх.

— И он прав, кардинал, — заявил король, — он прав. Кстати, уж если речь зашла о битвах, имеете ли вы какие-нибудь вести о вашем брате?

— О котором из них? Вашему величеству ведь известно, что у меня их четверо!

— Разумеется, о герцоге д’Арке, моем друге.

— Нет еще, ваше величество.

— Только бы герцог Анжуйский, до сих пор так хорошо умевший изображать лисицу, сумел теперь хоть немного быть львом!

Кардинал ничего не ответил, ибо на сей раз Плутарх ничем не мог ему помочь: многоопытный царедворец опасался, как бы его ответ, если он скажет что-нибудь приятное о герцоге Анжуйском, не был неприятен королю.

Убедившись, что кардинал намерен отмолчаться, Генрих снова занялся мастером Ловом; затем, сделав кардиналу знак остаться, он встал, облекся в роскошную одежду и прошел в свой кабинет, где его ждал двор.

При дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы, особенно остро ощущается приближение и окончание бурь; никто еще ничего не разгласил, никто еще не видел короля — и, однако, у всех настроение соответствовало обстоятельствам.

Обе королевы были, по-видимому, сильно встревожены.

Екатерина, бледная и взволнованная, раскланивалась на все стороны, говорила отрывисто и немногословно.

Луиза де Водемон ни на кого не смотрела и никого не слушала.

Временами можно было подумать, что несчастная молодая женщина лишается рассудка.

Вошел король.

Взгляд у него был живой, на щеках играл нежный румянец; выражение его лица, казалось, говорило о хорошем расположении духа, и на хмурые лица, дожидавшиеся королевского выхода, это обстоятельство подействовало так, как луч осеннего солнца — на купу деревьев, листва которых уже пожелтела.

В одно мгновенье все стало золотистым, багряным, все засияло.

Генрих поцеловал руку сначала матери, затем жене так галантно, будто все еще был герцогом Анжуйским. Он наговорил множество комплиментов дамам, уже отвыкшим от таких изъявлений любезности с его стороны, и даже простер эту любезность до того, что угостил их конфетами.

— О вашем здоровье тревожились, сын мой, — сказала Екатерина, пытливо глядя на короля, словно желая увериться, что этот румянец не поддельный, что эта веселость не маска.

— И совершенно напрасно, — ответил король, — я никогда еще не чувствовал себя так хорошо.

Эти слова сопровождались улыбкой, которая тотчас передалась всем.

— И какому благодетельному влиянию, сын мой, — Екатерина с трудом скрывала свое беспокойство, — вы приписываете это улучшение вашего здоровья?

— Тому, что я много смеялся, мадам, — ответил король.

Все переглянулись с таким неподдельным изумлением, словно король сказал какую-то нелепость.

— Много смеялись! Вы способны много смеяться, сын мой? — спросила Екатерина со свойственной ей суровостью. — Значит, вы счастливый человек!

— Так оно и есть.

— И какой же у вас нашелся повод для столь бурной веселости?

— Нужно вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес.

— Я об этом знала.

— А, вы знали?

— Да, сын мой; все, что относится к вам, важно для меня; и для вас ведь это не новость!

— Разумеется, нет; я поехал в Венсенский лес, на обратном пути дозорные обратили мое внимание на неприятельское войско, мушкеты которого блестели на дороге.

— Неприятельское войско на дороге в Венсен?

— Да, матушка.

— И где же?

— Против рыбного пруда монастыря св. Иакова, возле дома нашей милой кузины.

— Возле дома госпожи де Монпансье! — воскликнула Луиза де Водемон.

— Совершенно верно, мадам, возле Бель-Эба; я храбро подошел к неприятелю вплотную, чтобы дать сражение, и увидел…

— О Боже! Продолжайте, сир, — с непритворным испугом воскликнула молодая королева.

— О! Успокойтесь, мадам!

Екатерина выжидала в мучительном напряжении, но ни единым словом, ни единым жестом не выдавала своих чувств.

— Я увидел, — продолжал король, — целый монастырь, множество благочестивых монахов, которые с воинственными возгласами отдавали честь мушкетами!

Кардинал де Жуаез рассмеялся; весь двор тотчас с превеликим усердием последовал его примеру.

— О! — воскликнул король. — Смейтесь, смейтесь; вы правы, ведь об этом долго будут говорить: у меня во Франции десять тысяч монахов, из которых я, в случае надобности, сделаю десять тысяч мушкетеров; тогда я создам должность великого магистра мушкетеров-постриженцев его христианнейшего величества и пожалую этим званием вас, кардинал.