Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— Я это знаю, сир, — спокойно ответил молодой человек.

— Так скажите же наконец, — воскликнул король с некоторым раздражением, — чего вы хотите? Жениться или приобрести некое влияние?

— Ваше величество, я хочу снискать любовь; как вы понимаете, никто не в силах помочь мне удостоиться этого счастья; я должен завоевать его сам, сам всего достичь для себя.

— Так почему же ты отчаиваешься?

— Потому что я чувствую, ваше величество, что никогда его не завоюю.

— Попытайся, сын мой, попытайся; ты богат, ты молод — какая женщина способна устоять против тройного очарования красоты, любви и молодости? Таких нет, дю Бушаж, их не существует!

— Сколько людей на моем месте благословляли бы вас, сир, за вашу несказанную снисходительность, за милость, которую вы мне оказываете и которая меня подавляет! Быть обласканнным таким королем, как ваше величество, — это ведь почти то же, что быть любимым самим Богом.

— Стало быть, ты согласен? Вот и отлично, не говори мне ничего, если хочешь соблюсти свою тайну: я велю добыть сведения, предпринять некоторые шаги. Ты знаешь, что я сделал для твоего брата? Для тебя я сделаю то же самое: расход в сто тысяч экю меня не смущает.

Дю Бушаж схватил руку короля и прижал ее к своим губам.

— Ваше величество, — воскликнул он, — потребуйте, когда только вам будет угодно, мою кровь — и я пролью ее всю, до последней капли, в доказательство того, сколь я признателен вам за прокровительство, от которого отказываюсь.

Генрих III с досадой отвернулся.

— Поистине, — воскликнул он, — эти Жуаезы еще более упрямы, чем Валуа! Вот этот заставит меня изо дня в день созерцать его кислую мину и синие круги под глазами — куда как приятно будет! Мой двор и без того изобилует радостными лицами!

— О сир! Пусть это вас не заботит, — вскричал Жуаез, — лихорадка, пожирающая меня, веселым румянцем разольется по моим щекам, и, видя мою улыбку, все будут убеждены, что я счастливейший из смертных.

— Да, но я, жалкий ты упрямец! Я-то буду знать, что дело обстоит как раз наоборот, и это будет сильно меня огорчать.

— Ваше величество позволит мне удалиться? — спросил дю Бушаж.

— Да, дитя мое, ступай и постарайся быть мужчиной.

Молодой человек поцеловал руку королю, отвесил почтительнейший поклон королеве-матери, горделиво прошел мимо д’Эпернона, который ему не поклонился, и вышел.

Как только он переступил порог, король вскричал:

— Закройте двери, Намбю!

Придворный, которому было дано это приказание, тотчас громогласно объявил в прихожей, что король никого больше не примет.

Затем Генрих подошел к д’Эпернону, хлопнул его по плечу и сказал:

— Ла Валет, сегодня вечером ты прикажешь раздать твоим Сорока пяти деньги, которые тебе вручат для них, и отпустишь их на целые сутки. Я хочу, чтобы они повеселились вволю. Клянусь мессой, они ведь спасли меня, негодники, спасли, как Суллу — его белый конь!

— Спасли вас? — удивленно переспросила Екатерина.

— Да, матушка.

— Спасли от чего?

— А вот спросите д’Эпернона!

— Я спрашиваю вас — мне кажется, это еще лучше?

— Так вот, мадам, дражайшая наша кузина, сестра вашего доброго друга господина де Гиза, — о! не возражайте, — разумеется, он ваш добрый друг…

Екатерина улыбнулась, как улыбается женщина, говоря себе: “Он этого никогда не поймет”.

Король заметил эту улыбку, поджал губы и, продолжая начатую фразу, сказал:

— Сестра вашего доброго друга де Гиза вчера устроила против меня засаду.

— Засаду?

— Да, мадам, вчера меня намеревались схватить — быть может, лишить жизни…

— И вы вините в этом де Гиза? — воскликнула Екатерина.

— Вы этому не верите?

— Признаться, не верю, — сказала Екатерина.

— Д’Эпернон, друг мой, ради Бога, расскажите ее величеству королеве-матери эту историю со всеми подробностями. Если я начну рассказывать сам и ее величество вздумает подымать плечи так, как она подымает их сейчас, я рассержусь, а, право слово, здоровье у меня неважное, его надо беречь.

Обратясь к Екатерине, он прибавил:

— Прощайте, матушка, прощайте; любите господина де Гиза так нежно, как будет вам угодно; в свое время я уже велел четвертовать де Сальседа — вы это помните?

— Разумеется!

— Так вот! Пусть господа де Гизы берут пример с вас — пусть и они этого не забывают!

С этими словами король поднял плечи еще выше, нежели перед тем его мать, и направился в свои покои в сопровождении мастера Лова, которому пришлось бежать вприпрыжку, чтобы поспеть за ним.

После того как мы вернулись к людям, от которых временно отвлеклись, вернемся к их делам.

Было восемь часов вечера; дом Робера Брике, пустой, печальный, темным треугольником вырисовывался на покрытом мелкими облачками небе, явно предвещавшем ночь скорее дождливую, чем лунную.

Этот унылый дом, всем своим видом наводивший на мысль, что его душа рассталась с ним, был под стать высившемуся против него таинственному дому, о котором мы уже говорили читателю. Философы, утверждающие, что у неодушевленных предметов есть своя жизнь, свой язык, свои чувства, сказали бы про эти два дома, что они зевают, уставясь друг на друга.

Неподалеку от того места было очень шумно: металлический звон сливался с гулом голосов, с каким-то страшным клокотаньем и шипеньем, с резкими выкриками и пронзительным визгом — словно корибанты в одной из пещер совершали служения своей доброй богине.

13 1516

По всей вероятности, именно этот содом привлекал к себе внимание прохаживавшегося по улице молодого человека в высокой фиолетовой шапочке с красным пером и в сером плаще; красавец кавалер часто останавливался на несколько минут перед домом, откуда исходил весь этот шум, после этого, опустив голову, с задумчивым видом возвращался к дому Робера Брике.

Из чего же слагалась эта какофония?

Металлический звон издавали передвигаемые на плите кастрюли; клокотали котлы с варевом, кипевшим на раскаленных угольях; шипело жаркое, насаженное на вертела, которые приводились в движение собаками, кричал Фурнишон, хозяин гостиницы “Меч гордого рыцаря”, хлопотавший у раскаленных плит, а визжала его жена, надзиравшая за служанками, которые убирали комнаты в башенках.

Внимательно посмотрев на огонь очага, вдохнув аромат жаркого, пытливо вглядевшись в занавески на окнах, кавалер в фиолетовой шапочке снова принялся расхаживать и немного погодя возобновил свои наблюдения.

На первый взгляд поведение молодого кавалера представлялось весьма независимым. Однако он никогда не переступал определенной черты, а именно: сточной канавы, пересекавшей улицу перед домом Робера Брике и кончавшейся у таинственного дома.