Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

Правда, нужно сказать, что всякий раз, как он, прогуливаясь, доходил до этой черты, перед ним словно бдительный страж, представал молодой человек примерно одного с ним возраста, в высокой черной шапочке с белым пером и фиолетовом плаще; с неподвижным взглядом, нахмуренный, он крепко сжимал рукой эфес шпаги и, казалось, объявлял, подобно великану Адамастору: “Дальше ты не пойдешь — или будет буря!”

Молодой человек с красным пером — иначе говоря, тот, кого мы первым вывели на сцену, прошелся раз двадцать, но был настолько озабочен, что не обратил на все это внимание. Разумеется, он не мог не заметить человека, шагавшего, как и он сам, взад и вперед по улице; но этот человек был слишком хорошо одет, чтобы быть вором, а обладателю красного пера в голову бы не пришло беспокоиться о чем-либо, кроме того, что происходило в гостинице “Меч гордого рыцаря”.

Другой же — с белым пером — при каждом новом появлении красного пера делался еще более мрачным; наконец его досада стала настолько явной, что привлекла внимание обладателя красного пера.

Он поднял голову, и на лице молодого человека, не сводившего с него глаз, прочел живейшую неприязнь, которую тот, видимо, возымел к нему. Это обстоятельство, разумеется, навело его на мысль, что он мешает кавалеру с белым пером; однажды возникнув, эта мысль вызвала желание узнать, чем, собственно, он ему мешает. Движимый этим желанием, он принялся внимательно глядеть на дом Робера Брике, а затем на тот, что стоял напротив.

Наконец, вволю насмотревшись и на то, и на другое строение, он, не тревожась или, по крайней мере, делая вид, что не тревожится тем, как на него смотрит молодой человек с белым пером, повернулся к нему спиной и снова направился туда, где ярким огнем пылали плиты Фурнишона.

Обладатель белого пера, счастливый тем, что обратил красное перо в бегство (ибо крутой поворот, сделанный противником у него на глазах, он счел бегством), зашагал в прежнем направлении, то есть с востока на запад, тогда как красное перо двигалось с запада на восток. Но каждый из них, достигнув предела, мысленно назначенного им самим для своей прогулки, остановился и, повернув в обратную сторону, устремился к другому по прямой линии, притом так неуклонно ее придерживаясь, что, не будь между ними нового Рубикона — канавы, они неминуемо столкнулись бы носом к носу.

Обладатель белого пера с явным нетерпением принялся крутить ус.

Обладатель красного пера сделал удивленную мину; затем он снова бросил взгляд на таинственный дом.

Тогда белое перо двинулось вперед, чтобы перейти Рубикон, но красное перо уже повернуло назад, и прогулка возобновилась в противоположных направлениях.

В продолжение каких-нибудь пяти минут можно было думать, что оба они уже никогда не встретятся; но вскоре они одновременно повернули обратно, с тем же безошибочным чутьем и с той же точностью, что и в первый раз.

Подобно двум тучам, гонимым в одной и той же небесной сфере противными ветрами и мчащимися друг на друга вслед за своими зоркими разведчиками — оторвавшимися от них темными клочьями, оба противника на сей раз встретились лицом к лицу, твердо решив скорее тяжко оскорбить друг друга, нежели отступить хотя бы на шаг.

Более порывистый, по всей вероятности, чем тот, кто шел ему навстречу, обладатель белого пера не остановился у канавы, как раньше, а перепрыгнул ее и заставил противника отпрянуть; тот, застигнутый врасплох и скованный в движениях — обеими руками он придерживал плащ, — с трудом удержался на ногах.

— Что же это такое, сударь, — воскликнул кавалер с красным пером, — вы с ума сошли или намерены оскорбить меня?

— Я намерен дать вам понять, что вы изрядно мешаете мне; мне даже показалось, что вы и сами это заметили!

— Нисколько, сударь, ибо я поставил себе за правило никогда не видеть того, на что я не хочу смотреть!

— Есть, однако, предметы, на которые, надеюсь, вы обратите внимание, если они окажутся у вас перед глазами!

Сочетая слово с делом, обладатель белого пера сбросил плащ и выхватил шпагу, блеснувшую при свете луны, в ту минуту выглянувшей из-за туч.

Кавалер с красным пером не шелохнулся.

— Можно подумать, сударь, — заявил он, передернув плечами, — что вы никогда не вынимали шпагу из ножен: уж очень вы торопитесь обнажить ее против человека, который не защищается.

— Нет, но надеюсь, будет защищаться.

Обладатель красного пера улыбнулся с невозмутимым видом, что еще более разъярило его противника.

— Из-за чего весь этот шум? Какое вы имеете право мешать мне гулять по улице?

— А почему вы гуляете именно по этой улице?

— Черт возьми! Ну и вопрос! Потому что так мне угодно!

— Ах, так вам угодно?

— Несомненно. Вы-то гуляете по ней! Одному вам, что ли, дозволено гранить мостовую улицы Бюсси?

— Дозволено или не дозволено, а вас это не касается.

— Вы ошибаетесь, меня это очень даже касается. Я верноподданный его величества и ни за что не хотел бы нарушить его волю.

— Да вы, кажется, смеетесь надо мной!

— А хотя бы и так! Вы что, мне угрожаете?

— Гром и молния! Я вам заявляю, сударь, что вы мне мешаете, и если вы не удалитесь, я сумею насильно заставить вас уйти!

— Ого! Это мы еще посмотрим!

— Черт подери! Я ведь битый час твержу вам: смотрите!

— Сударь, у меня в этих местах сугубо личное дело. Теперь вы предупреждены. Если вы непременно этого хотите, я охотно сражусь с вами на шпагах, но я не уйду.

— Я граф Анри дю Бушаж, брат герцога Жуаеза, — заявил кавалер с белым пером, рассекая шпагой воздух и вплотную сдвигая ноги, как человек, готовый стать в оборонительную позицию, — в последний раз спрашиваю вас, согласны ли вы уступить мне первенство и удалиться?

— Я виконт Эрнотон де Карменж — ответил кавалер с красным пером, — вы нисколько мне не мешаете, и я ничего не имею против того, чтобы вы остались.

Дю Бушаж подумал минуту-другую и вложил шпагу в ножны со словами:

— Извините меня, сударь, — я влюблен и по этой причине почти потерял рассудок.

— Я тоже влюблен, — ответил Эрнотон, — но из-за этого отнюдь не считаю себя сумасшедшим.

Анри побледнел:

— Вы влюблены?!

— Да.

— И вы признаетесь в этом?

— С каких пор на это наложен запрет?

— Влюблены в особу, живущую на этой улице?

— В настоящую минуту — да.

— Ради Бога, сударь, скажите мне, кого вы любите?

— О! Господин дю Бушаж, вы задали мне этот вопрос не подумав; вы отлично знаете, что дворянин не может открыть тайну, принадлежащую ему лишь наполовину.

— Верно! Простите, господин де Карменж, — право же, нет человека несчастнее меня на этом свете!

В этих немногих словах, сказанных молодым человеком, было столько подлинного горя и отчаяния, что Эрнотон был глубоко растроган.