Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— Около двух тысяч.

— Сколько погибших?

— По меньшей мере столько же. Среди них — господин Сент-Эньян.

— Как! Бедняга Сент-Эньян мертв?

— Он утонул.

— Утонул?! Как это случилось? Вы бросились в Шельду?

— Ничего подобного. Шельда бросилась на нас. — И граф подробнейшим образом рассказал королю о битве и о наводнении.

Генрих выслушал все от начала до конца. Его молчание, вся его поза и выражение лица не лишены были величия. Затем, когда рассказ был окончен, он встал, прошел в смежную с залом молельню, преклонил колени перед распятием, прочел молитву, и, когда минуту спустя вернулся, вид у него был совершенно спокойный.

— Ну вот, — сказал он. — Надеюсь, я принял эти вести, как подобает королю. Король, поддержанный Господом, воистину больше, чем человек. Возьмите с меня пример, граф, и, раз брат ваш спасся, как и мой, благодарение Богу, развеселимся немного.

— Приказывайте, ваше величество.

— Какой награды ты хочешь за свои заслуги, дю Бушаж, говори.

— Ваше величество, — ответил молодой человек, качая головой, — у меня нет никаких заслуг.

— Я с этим не согласен. Но, во всяком случае, у твоего брата они имеются.

— Его заслуги огромны!

— Ты говоришь — он спас войско или, вернее, остатки войска?

— Среди оставшихся в живых нет ни одного человека, который бы не сказал вам, что жизнью он обязан моему брату.

— Так вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть мои благодеяния на вас обоих, и, действуя так, я только подражаю Господу Богу, который столь очевидным образом покровительствует вам, ибо создал вас во всем подобными друг другу — богатыми, храбрыми и красивыми. Вдобавок я следую примеру великих политических деятелей прошлого, поступавших всегда на редкость умно, а они обычно награждали тех, кто приносил им дурные вести.

— Полно, — вставил Шико, — я знаю случаи, когда гонцов за дурные вести вешали.

— Возможно, — величественно произнес Генрих, — но римский сенат объявил благодарность Варрону.

— Ты ссылаешься на республиканцев. Эх, Валуа, Валуа, несчастье делает тебя смиренным.

— Так вот, дю Бушаж, чего ты желаешь? Чего хотел бы?

— Если вы, ваше величество, так ласково говорите со мной, осмелюсь воспользоваться вашей добротой. Я устал жить и, однако, не могу положить конец своей жизни, ибо Господь возбраняет нам это. Все хитрости, на которые человек чести идет в подобных случаях, являются смертным грехом: подставить себя под смертельный удар во время битвы, перестать принимать пищу, забыть, что умеешь плавать, переплывая реку — все подобные уловки равноценны самоубийству, и Бог это ясно видит, ибо — вы это знаете — Богу известны самые тайные наши помыслы. Вот почему я отказываюсь умереть ранее срока, назначенного мне Господом, но мир утомляет меня, и я уйду от мира.

— Друг мой! — промолвил король.

Шико поднял голову и с любопытством взглянул на молодого человека: красивого, смелого, богатого и в то же время исполненного глубокого отчаяния.

— Ваше величество, — продолжал граф с непреклонной решимостью, — все, что происходит со мной в последнее время, укрепляет меня в этом желании. Я хочу броситься в объятия Бога, который, будучи властителем всех счастливых в этом мире, является также величайшим утешителем всех скорбящих. Соизвольте же, ваше величество, облегчить мне способ как можно скорее принять монашество, ибо, как говорит пророк, сердце мое скорбит смертельно.

Неугомонный насмешник Шико оставил на миг свою беспрерывную жестикуляцию и мимику, внимая изливавшейся величавой и благородной скорби, изливавшейся с таким достоинством, искренностью и кротостью, какие только мог даровать Бог человеку молодому и красивому.

Блеск в глазах Шико угас, едва он встретился глазами с братом герцога де Жуаеза; все тело его ослабло и поникло, как бы переняв ту безнадежность, которая не просто ослабила, а раздавила юного дю Бушажа.

Король тоже почувствовал, что сердце его дрогнуло, когда он услышал эту горестную мольбу.

— Друг мой, я понимаю: ты хочешь стать монахом, но еще чувствуешь себя мужчиной и страшишься испытаний.

— Меня страшат не сами суровые лишения, сир, а то, что они дают время проявиться нерешительности. Нет, нет, я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы испытания, которые мне предстоит вынести, стали бы мягче, я надеюсь выдержать любые телесные и духовные муки. Но я не хочу, чтобы они стали предлогом для возврата к прошлому. Я хочу, чтобы преграда, которая навсегда отделит меня от мира и которая по церковным правилам должна вырастать медленно, как изгородь из терновника, встала бы передо мной мгновенно, словно вырвавшись из-под земли.

— Бедный мальчик, — сказал король, который, слушая дю Бушажа, повторял про себя каждое его слово, — бедный мальчик, мне кажется, из него выйдет замечательный проповедник, не правда ли, Шико?

Шико ничего не ответил. Дю Бушаж продолжал:

— Вы понимаете, ваше величество, что борьба начнется прежде всего в моей семье, что самое жестокое сопротивление я встречу среди близких людей. Мой брат кардинал, столь добрый, но в то же время столь приверженный всему мирскому, будет выдвигать тысячи причин, чтобы заставить меня изменить решение, и если не сможет меня разубедить, в чем я уверен, то станет ссылаться на практические трудности и на Рим, определяющий сроки между различными ступенями послушничества. Вот тут ваше величество всемогущи, вот тут я почувствую всю мощь руки, которую вашему величеству благоугодно простереть над моей головой. Вы спросили, чего я хотел бы, вы обещали исполнить любое мое желание. А желание мое — вы это видите — служить Богу: испросите в Риме разрешения освободить меня от послушничества.

Король очнулся от раздумья, встал и, улыбаясь, протянул дю Бушажу руку.

— Я исполню твою просьбу, сын мой, — сказал он. — Ты хочешь принадлежать Богу, ты прав — он лучший повелитель, чем я.

— Нечего сказать, прекрасный комплимент Всевышнему! — процедил сквозь зубы Шико.

— Хорошо, — продолжал король, — ты примешь монашество так, как того желаешь, дорогой граф, обещаю тебе это.

— Вы осчастливили меня, ваше величество! — воскликнул дю Бушаж с той же радостью, как если бы его произвели в пэры, герцоги или маршалы Франции.

— Честное слово короля и дворянина! — молвил Генрих.

С восторженной улыбкой дю Бушаж отвесил королю почтительнейший поклон и удалился.

— Вот счастливый юноша, испытывающий подлинное блаженство! — воскликнул Генрих.

— Ну вот! — вскричал Шико. — Тебе-то не приходится ему завидовать: он не более жалок, чем ты, Генрике.

— Да пойми же, Шико, пойми, он уйдет в монастырь, он отдастся Небу.

— А кто, черт побери, мешает тебе сделать то же самое? Он просит льгот у своего брата кардинала. Но я, например, знаю другого кардинала, который предоставит тебе все необходимые льготы. Он в еще лучших отношениях с Римом, чем ты. Ты его не знаешь? Это кардинал де Гиз.