Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Том 2

Наконец, кладя перчатки на стол возле своей чашки, Спыхала нетерпеливо заговорил:

— Видишь, мы опрометчиво растратили самый ценный капитал нашей операции: внезапность.

Стась Чиж не проронил ни слова, он только беспокойно заерзал на стуле. А Спыхала и не ждал ответа.

— Ну, рассказывай, — повелительно обратился он к Чижу, — как ты?

— Что я? Попал как кур во щи. До этого был в лесу.

— Верно. Я тебя не видал.

— Да нет, я уж тут болтаюсь не первый день. Просто не встречались.

— Так, — продолжал допрос Спыхала. — А братья?

— Погибли. Двое — в Катыни, один — в Освенциме. Двое осталось. Один в Лондоне, другой здесь.

— Да, так-то. А что ты делал все эти двадцать лет?

— Мотался по маленьким гарнизонам. Кельцы, Грудзендз.

— Скучал?

— Времени не было. Были жена, сын.

— Теперь нет?

— Теперь нет. Свободен, как птица.

— Да, вот тебе и свобода.

— А ты? Я только фамилию твою встречал… В верхах…

— Надеюсь, ты уже позабыл ее.

— Знаю, ты майор Котляж.

— Верно.

Они внимательно посмотрели друг на друга.

— Ну и что ты на все это скажешь? — спросил Казимеж.

— Что я? Я мелкая сошка, — с наигранной скромностью проговорил Чиж.

— Мама твоя умерла? — неожиданно спросил Спыхала.

— Умерла.

— А мой отец жив, — словно хвастаясь, сказал Казимеж.

— Правда? — безучастно спросил Чиж, тон его делался все холоднее.

— Ну скажи, что ты думаешь обо всем этом балагане?

Чиж неопределенно пожал плечами.

— То говорят, что восстания не будет, то будет. Утром так, днем эдак. Ведь даже приказов вовремя не доставили.

Чиж снова что-то пробормотал.

— Почему? — проговорил он немного погодя. — У них было сегодня целое утро.

— Да помилуй же, что ты, — Спыхала всплеснул руками, — всего несколько часов! Ведь это же должна быть мобилизация. А разве мы можем думать о каком-то наступлении? И с обороной ничего не получится, все выкипит. И баста.

— Те тоже молоды. — Чиж неопределенно кивнул на улицу.

— И оттого, что молоды, они должны гибнуть? Их перережут, как баранов.

— В лучшем случае перестреляют. — Тон Чижа становился все более натянутым.

— Ты ведь слышал, что говорили и сегодня и вчера. Если не хватит оружия, раздать топоры, кирки и ломы. Слышишь, Стась? — с отчаянием в голосе повторил Спыхала, — топоры, кирки, ломы. После шести лет подготовки — вдруг импровизация.

Чиж не притронулся к кофе. Глаза его все больше сужались.

— Так надо. Советы подходят к Праге. Мы обязаны захватить Варшаву прежде, чем они войдут в нее. Мы должны быть хозяевами.

Спыхала засмеялся.

— Всегда хозяевами… — проговорил он.

Скованная фигурка лысого офицера выпрямилась. Лицо его стало каменным.

— Майор Котляж, — проговорил он драматическим шепотом, — вы сеете панику. С этим надо поосторожней, а не то…

Спыхала пришел в себя.

«Я круглый идиот, — подумал он, — и, как всегда, удивительная беспечность. Я ведь не знаю, кто он. Я не видел его больше двадцати лет. А многого ли стоят глупые ребяческие забавы?.. Тогда это была игра, а теперь борьба не на жизнь, а на смерть. Люди становятся все хуже на этом свете».

Он открыто, в упор взглянул в глаза Чижа.

Заговорил о другом.

— Знаешь, — пристально смотря на Чижа, сказал он, — мы столько лет не виделись. А мне казалось, что ничего не переменилось и что оба мы такие же, как двадцать лет назад. А это обычная иллюзия. Мы не стоим на месте. Знаешь, — мягко добавил он, наклоняясь над столом к Станиславу, — никогда не стоит возвращаться к прошлому. Это очень тяжело мстит за себя. Поверь, это приносит самые горькие разочарования.

Тот ничего не понял. Замигал, его маленькие голубые глазки превратились в щелочки.

— Майор Котляж, — повторил он, — не заговаривайте мне зубы. Я знаю, о чем вы думаете.

Спыхала подумал, что маленькие глазки и белые ресницы Чижа сделали его совсем похожим на свинью. И в то же время он понял, что до сих пор ни с кем не был так откровенен.

«Мечу бисер перед свиньей», — подумал Казимеж.

Он взял себя в руки.

— Знаешь, Стась, — неторопливо проговорил он, — советую со мной не связываться. И не такие шею ломали.

Чиж остолбенел.

— Майор Котляж, — проговорил он, — я доложу командиру.

Спыхала встал, взял со стола перчатки и сказал:

— Адье, приятель.

И вышел из кофейни, хлопнув дверью.

Утро было бодрящее и солнечное. Над городом повисло лазурное небо — обманчивый предвестник устойчивой погоды. Анджей с самого утра уходил куда-то и только на минутку заглянул в комнату матери. Панна Текла в маленькой столовой (большая была сдана кому-то) готовила первый завтрак. Даже здесь, в заставленном мебелью, спрятавшемся в тени особняке все дышало зноем.

Панну Теклу удивило, что старый Спыхала прошмыгнул по парадной лестнице — здесь его до сих пор никогда не видели — и направился к дверям.

— Куда это вы? — спросила панна Текла.

Старик махнул рукой.

— Пойду на Прагу, — сказал он, — погляжу на эти советские танки…

— На Прагу? Вы что, с ума сошли? — воскликнула Текла. — Там немцев полно. Вчера видела, весь день ехали…

Но старик не слушал. Хлопнула дверь парадного входа.

— «Генеральный штаб» разваливается, — услышала панна Текла у себя за спиной насмешливый голос Геленки.

Вернулся Анджей.

— Панна Теча, — сказал он, как всегда, резко, — живо кофе, я очень спешу.

Панна Текла в последнее время сдала. Как и прежде, движения ее полны были достоинства, но почему-то все теперь валилось у нее из рук. Вот и сейчас, вздрогнув от окрика Анджея, она выронила ложечку, которая, ударившись о блюдце, оставила на нем полукруглую щербинку.

— Беда с этими мальчишками.

Анджея никак нельзя было назвать мальчишкой. Это был высокий, красивый, мускулистый и загорелый мужчина. Широкоплечий. Элегантная, длинная холщовая куртка сидела на нем, как на манекене.

— Скажите маме, что я буду в кофейне, — бросил он, выбегая в прихожую.

Анджей хлопнул дверью, сбежал по лестнице — всего несколько ступенек — и исчез в подворотне. Глядя в пролет подворотни, панна Текла всякий раз видела там автомобиль, увозящий в неизвестность Марысю и Алека. От Алека была одна-единственная весточка, доставленная кем-то, чье имя даже в мыслях запрещалось произносить. В библиотеке панны Теклы хранилась старая книжка с рецептами разных печений, заполненная выцветшими записями ее подольских прабабок. Был там и «рецепт праздничной бабы от кого-то». Панна Текла привыкла к такого рода анонимности.

Вошла Оля в светлом платье. Она была очень спокойна, хотя спокойствие это и выглядело напускным. Улыбнулась панне Текле.

Бесядовская ненавидела эту улыбку. Ей казалось, что она с головой выдает в пани Голомбек выскочку. С грустью вынуждена она была признать, что пани Голомбек с годами словно хорошеет. В облике ее появлялось все больше благородства, словно жизнь в доме, который видывал не одно поколение светских дам, действовала на нее, превращала ее в пожилую женщину, манерами и гордой походкой напоминавшую княгиню Анну Билинскую. Панну Теклу непомерно это огорчало. В довершение всего с некоторых пор Оля по утрам вздумала пить травы. Чай был прескверный, да и не достать его. Оля требовала ромашку. Но старая экономка почитала это за верх претенциозности, и то, на что она ни малейшего внимания не обратила бы у старой княгини или Марыси, доводило ее до тихой злобы.