Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

— А завтра ты останешься дома и будешь нянчить свою сестру.

Это была Анна, дочь мастера. У нее еще не выпали молочные зубы, они торчали во рту, как маленькие лопаточки; волосы ее были взъерошены. Сбоку на красной ленте висела вышитая даларнская сумочка для носового платка. Я всегда завидовала Анне, потому что у нее была эта сумка. У меня ведь такой никогда не будет. Эти красивые сумки носили почти все девочки — разумеется, если у их родителей хватало денег. Такие же сумочки были у мартышек бродячего шарманщика. Они висели прямо на черной шерсти. Мне показалось, что зубастая Анна, строившая мне в дверях гримасы, похожа на чертову мартышку.

К вечеру во рту у Анны недоставало двух передних зубов, с лентой, на которой висела сумка, было раз и навсегда покончено, а сама сумка, после того как я втоптала ее в дорожную колею, была вся перепачкана грязью и глиной.

На следующий день учительнице пришла в голову новая мысль.

К тому времени я совершенно отупела, не отвечала на вопросы, а как только кто-нибудь из ребят подходил близко, сжимала кулаки и, грозилась поколотить. Анна уже больше не решалась сплетничать — боялась, что я изобью ее еще сильнее.

Когда уроки кончились, учительница подозвала меня. Наверно, она, так же как и я, устала от бесконечной истории со спицей. Бывает, что мелочные люди устают от самих себя. А может быть, она поняла, что ей так никогда и не удастся достойно выпутаться из этой истории, если она наконец не сломит моего упорства и не заставит отвечать на ее вопросы. По-видимому, фрекен твердо решила покончить с этим делом. Она торопливо выпроваживала учеников домой, а те сгорали от любопытства и были уверены, что я получу хорошую взбучку.

Учительница даже вышла посмотреть, все ли ушли.

— Почему ты до сих пор здесь? Отправляйся домой! — услышала я.

— Не бейте ее! — Это был Альвар, и по голосу я поняла, как он напуган.

— Фу ты, — недовольно фыркнула учительница.

— Не бейте ее, я достану новую спицу! — крикнул он высоким, звонким голосом.

— Ничего ей не будет, я хочу только поговорить с ней об одном деле. Иди домой! — Фрекен еще долго стояла в сенях, дожидаясь, пока уйдет Альвар.

Неожиданное заступничество Альвара нисколько меня не обрадовало. Едва ли можно было рассчитывать на помощь больного и оборванного малыша. Вот если бы на его месте был кто-нибудь из «благородных» детей! Но, откровенно говоря, мне было все равно. Спица! Что бы такое соврать про спицу? Как все это противно, — кажется, именно так я тогда подумала. Я уже знала, что такое ложь: это когда я купила леденцов на последние пять эре, которые мать дала на дрожжи, а потом пришла домой и наврала ей. Но спица меня смущала. Все это так глупо, что даже и соврать нечего. Все равно что признаться, будто ты утащил единственную крошку хлеба у цыпленка, — да, да, это почти то же самое.

Войдя в класс, учительница подошла прямо ко мне.

Чулок со злосчастной спицей лежал на самом виду. Она вынула из стола большой острый нож, и я слегка вздрогнула. Но тут же успокоилась. Чему быть, того не миновать, и если мне отрежут голову — это в конце концов не так уж страшно: дома вечно скандалы, здесь — и того хуже.

— Ты положила спицу вот так на стол… — начала фрекен и вытащила спицу из петель.

Тут я впервые заговорила.

— Теперь и чулок испорчен! — крикнула я. — Он же весь распустится!

Это окончательно смутило фрекен. Кто бы мог подумать, что ребенок окажется такой бестией? После целой недели мучений она ожидала от меня покорности. Но вот она постепенно успокоилась, а я замерла, ожидая порки или удара ножом.

— Я вдену спицу обратно и подниму петли, которые спустятся, — сказала она тихо. — Ты положила спицу на стол и нечаянно искромсала ее ножом, который взяла у матери. Может быть, ты забыла об этом? — умоляюще добавила она.

— У мамы никогда не было такого ножа, — упрямо сказала я, но в эту секунду в голове у меня что-то прояснилось.

— Ну, попытайся, вспомни! — учительница говорила тихим хриплым голосом.

Довольно долго я молчала.

— Да, так оно и было, — вымолвила я наконец.

Тогда она влепила мне две здоровенных пощечины, и впервые за всю эту неделю я ушла домой засветло. Была уже середина апреля.

Мать была дома одна, заплаканная и жалкая. Я тоже пришла заплаканная и жалкая.

— Ну вот и хорошо, — сказала мать. — Его уволили, в теперь мы сможем уехать отсюда.

Потом она внимательно взглянула на меня.

— Ты больна? Боже мой, детка, у тебя, наверное, корь!

Я упала в обморок и несколько дней после этого прохворала. У меня повысилась температура, болела голова, а перед глазами все время плясали спицы, ножи и сумочки с яркими розами.

В тот же вечер эту историю услышал отчим. Он тотчас же взялся за дело. Ему-то известен был виновник, потому что он сам сделал зазубрину на спице, когда скреплял жестью свою трубку. Необходимо рассказать об этом фрекен, да так, чтобы она надолго запомнила. Он стал очень ласков со мною, жалел меня, обещал полное прощение. Ведь это можно хоть как-то поправить. Вот с младенцем, который появился на свет совсем некстати и теперь упорно требовал отца, — тут уж как ни крути, а ничего не попишешь. Закон на стороне отчима, хотя в законе ничего не сказано о том, как ему помириться с моей матерью и чем кормить ребенка. Но оба, и мать и отчим, устали от нищеты — уж с этим ничего не поделаешь. И если даже удастся раздобыть денег, чтобы уладить экономическую сторону вопроса, то уж моральную сторону в таких делах невозможно ни уладить, ни выяснить.

Мать понимала, конечно, что спица — только удобный повод, но ничего не сказала, когда отчим побежал сломя голову к учительнице.

Вернулся он домой, сияя от удовольствия.

— Ах, ах, ах! Учительница так огорчена, так огорчена. — Она угостила его кофе (взрослые всегда утверждали, что отчим очень недурен собой), и еще она плакала. Чулок он принес с собой; кроме того, фрекен послала мне пряников и просит у меня прощения!

Мать только фыркнула — ведь мне все равно не придется ходить в эту школу. Пряников я есть не стала.

Так закончилось мое знакомство с первой учительницей.

Эта история имела и свою хорошую сторону: в тот вечер дома было тихо. А скоро мы переедем, и я пойду в новую школу. Я решила никогда не учить в школе уроков.

Новая учительница славилась своей строгостью. Школа была расположена в местечке Хольмстад, в полумиле от Норчёпинга. Отчим устроился работать землекопом на соседнем хуторе. Примерно в миле от хутора находилась бумажная фабрика.

В школе учились дети грузчиков, батраков, приютские сироты, а также несколько мальчиков и девочек из состоятельных семей.

«Несостоятельных» было так много, что «благородным» приходилось подлаживаться к нам. Для меня, которая так долго была затравленным волчонком, это чувство превосходства над девочками с кружевными воротничками и розовыми даларнскими сумками было особенно приятно. Хольмстадские мальчишки были оборванные, истощенные и бледные, но не такие серьезные, как Альвар. Они овладели трудной наукой сплоченности, помогая большой шайке, расположившейся возле Сандбю. Там нашли себе пристанище бродяги, у них-то и учились десятилетние и четырнадцатилетние ребятишки английским бранным словечкам и высокому искусству свертывать папиросы. Мои новые друзья — мальчишки восьми и десяти лет — были уже ловкими разведчиками и не раз предупреждали старших о приближении полицейских, которые с наступлением темноты попарно разъезжали на лошадях по улицам Сандбю. Вначале все это поразило мое воображение.