Муа Мартинсон - Мать выходит замуж

Я приехала в Хольмстад в середине учебного года без всяких надежд и нисколько не заботилась о том, как сложатся мои отношения со злой учительницей. Ребята рассматривали меня, обмениваясь впечатлениями, — им было трудно сразу решить, что я из себя представляю. Я была храбрая и правдивая, довольно хорошо знала их жаргон, но большинство решило, что я очень уж «расфуфырена».

Мать всегда старалась одевать меня опрятно, и не хватало только даларнской сумки, чтобы перешагнуть черту, отделявшую меня от «истинно благородных». Но сумки мать так и не купила. Она терпеть не могла хвастовства. Кроме того, у меня были такие длинные и густые для моего возраста волосы, что только из-за одного этого я считалась «расфуфыренной». На девочку с длинными косами всегда смотрят одобрительно в городских предместьях.

Новая учительница была высокая худощавая женщина лет сорока. Вьющиеся каштановые волосы острижены коротко, по-мужски. Посредине белоснежный пробор. Была ли она красива? По-моему, очень. Мне она показалась красивее всех женщин на свете. Класс был довольно просторный, но с такими ободранными и закопченными стенами, что, думается мне, прежняя школа по сравнению с этой была настоящим дворцом. Штукатурка почти совсем обвалилась. Когда я стояла у карты Иерусалима и Назарета — первой географической карты, с которой начинали все новички, — казалось, она продолжается на стене, и среди трещин в известке лежат города, по которым проходил страдающий Христос.

Скамейки были сделаны на двоих, а я сидела одна, хотя здесь это вовсе не считалось привилегией. Я поняла это, когда увидела, что каждый имеет постоянного соседа и возможность пересесть к новому ученику никого не соблазняет.

Я слышала, что в этот день в школу должен прийти еще один новичок, но не знала, мальчик или девочка.

Впрочем, не все ли равно, как сидеть, с мальчиком или одной? Прежняя учительница обычно пересаживала провинившуюся девочку (разумеется, если она совершала не очень тяжкий проступок) на скамью к мальчикам. Это был один из ее методов наказания.

Но мальчиков она никогда не пересаживала к девочкам.

Почему сидеть с мальчиком наказание? Этого я так и не смогла понять за то короткое время, что ходила в прежнюю школу. Меня пересаживали дважды, и всякий раз я воспринимала это как приятную перемену, садилась возле окна и во все глаза смотрела на улицу. Должно быть, фрекен заметила, что наказание меня только радует. В последнее время, как я уже говорила, она за мои грехи ставила меня у «кафедры».

Но скоро я узнала, почему в новой школе сидеть одной считалось позором. Отдельно учительница сажала тех учеников, на которых находила насекомых. И так они сидели до тех пор, пока ей не удавалось вывести всех паразитов.

Наверно, это было жестокое, но единственно правильное средство. Что еще ей оставалось делать? В школу ходило столько вшивых детей! Вши были всюду — и в одежде и в голове. Стоило учительнице заметить на ком-нибудь паразитов, как она тут же начинала с ними борьбу. Она смазывала ученикам волосы сабадиловой мазью и давала им чистую смену белья, которую раздобывала тем или иным способом. А сколько маленьких вшивых ребятишек она притаскивала к себе домой, сажала в ванну, одевала во все чистое, а грязное белье кипятила. Поэтому-то она и писала записки родителям, начальнице богадельни и крестьянам, у которых были приемыши: «Будьте любезны, не посылайте в школу детей с насекомыми». Вот и пошла молва, что она очень строгая.

Я сидела и смотрела на новую учительницу, а она молча ждала, пока успокоится класс. Первый раз в жизни я обратила внимание на женщину. Чужую женщину. Чувство тоски и смятения охватило меня.

Должно быть, я влюбилась в темноволосую серьезную фрекен и сочла это изменой матери. В памяти тотчас всплыло рябоватое мамино лицо, обрамленное густыми светлыми волосами. Сейчас, рядом с этим новым видением, мать казалась такой обыкновенной и серой! Я еще крепче сжала в кулаке грязную, исписанную неровным почерком записку, которую мать послала учительнице. Прежде все, что бы ни сделала мать, я считала непогрешимым, но теперь я вдруг поняла, что не могу отдать записку. «Она слишком грязная», — подумала я и засунула ее в парту. И тут же на глаза навернулись слезы: я вспомнила, как однажды плакала мать.

Я видела ее плачущей много раз, но теперь мне вспомнился именно этот случай. Она сидела за столом, уронив голову на руки, маленькие волосики на шее беспомощно повисли, косы съехали набок, и когда, услышав мои шаги, она подняла голову, ее лицо было так искажено отчаянием, что я вскрикнула. И теперь я настолько отчетливо увидела полное тоски лицо матери, что мне показалось, будто я даже слышу ее всхлипывания. Я робко смотрела на новую учительницу и едва удерживалась, чтобы самой не расплакаться. Искаженное, несчастное лицо матери, такое, каким я его видела несколько лет назад, заставило меня забыть о новой любви. Я снова вытащила бумажку и пошла с ней к учительнице. В записке было сказано только, что мать не может прийти со мной, потому что стирает и ей некогда. Потом я отдала свидетельство из прежней школы, в котором холодно удостоверялось, что я действительно пять месяцев посещала занятия. Учительница прочла обе грязные бумажки, а я, как зачарованная, глядела на ее белый пробор и короткие вьющиеся волосы. И тут же твердо решила, что не отстану от матери, пока она не острижет мои косы.

Внимательно посмотрев на меня своими серьезными глазами, учительница взяла меня за руку и сказала несколько ободряющих слов. Я дрожала от блаженства и готова была тут же сделать все, о чем она ни попросит, но она попросила лишь сесть на место. Весь урок я не сводила с нее глаз. Подумать только, на следующее утро я опять увижу ее, и так будет каждый день!

Сразу забылась и история со спицей и прочие пустяки, а мать превратилась для меня в служанку, дело которой — работать, добывать пищу, крахмалить и гладить мои передники. Их у меня было три, и, как назло, самого красивого я в этот день не смогла надеть: он оказался грязным. Уходя из дома, мать всегда брала передники с собой и стирала вместе с чужим бельем. Но сегодня она наверняка забыла про них. Я упорно думала об этом, начиная все больше сердиться на мать. Почему она не приготовила мои вещи, чтобы я пришла в новую школу нарядной и красивой?

— У нас есть еще одна новенькая, — сказала учительница дивным, неподражаемым голосом. Ведь тот, кого любишь, во всем кажется неподражаемым.

— Где же ты, Ханна?! — крикнула она в коридор через открытые двери.

В дверях показалась тоненькая девочка.

Маленькая Ханна! Никогда я не забуду тебя. Ты появилась как раз в то время, когда в душе моей впервые расцвело чувство самоотверженной, бескорыстной любви. (Ведь эгоистична только любовь к матери. Мать буднична, к ней привыкаешь, а моя мать к тому же всего лишь прачка с красными, вечно заплаканными глазами и свисающими на шею космами волос. Зато моя новая любовь… Какой у нее белоснежный пробор, какие чудесные вьющиеся волосы! Вечером я горячо молила бога ниспослать мне вьющиеся волосы.) Ханна! Маленькая девочка перешагнула через порог и, опустив глаза, остановилась у двери. Я не видела ее раньше, должно быть она где-то пряталась все время, пока в класс не вошла учительница.