Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Жена тем временем тоже держала круговую оборону. Звонок на двери все время трещал, в прихожей, меряя друг друга враждебными взглядами, толпились ожидающие своей очереди молодые женщины; несколько человек стояло уже в коридоре. Консьержка внизу вся извелась, наблюдая это странное-паломничество. У жены голова шла кругом. А девушки все шли и шли: красивые и просто привлекательные, скромные и интеллигентные, одетые бедно или изысканно. Иногда даже очень изысканно. Одна кончала монастырскую школу, другая знала несколько языков, у третьей было рекомендательное письмо от какой-то сиятельной особы… И все они обожали детей и природу, и ни у одной из них не было никаких требований насчет комфорта.

Все были счастливы, если могли хотя бы оставить свой адрес или получали разрешение позвонить завтра.

Жена склонялась к тому, чтобы остановиться на самой первой позвонившей нам девушке, но в суматохе не могла собраться с мыслями и отложила решение на следующий день. Правда, тем, кто не очень ей нравился, она, набравшись духу, сообщала, что решение уже принято. Это были душераздирающие сцены. Каждая вторая из отвергнутых разражалась горькими слезами.

— Вот всегда так: вечно я оказываюсь последней, — всхлипывала какая-то белокурая худышка. — Куда ни ткнусь, кругом все уже занято.

Одна девушка протянула моей жене букетик роз — и бесхитростной этой взяткой совсем разжалобила ее. Многие приходили с матерями, а от тех непросто было избавиться. Чаще всего это были настоящие дамы, у которых муж занимал в свое время хорошую должность, но в данный момент пребывал без работы; кое-кто ссылался на общих знакомых. Дочь прекрасно изъясняется по-немецки и по-французски…

— В этом никакой необходимости нет. Пусть ребенок сначала по-венгерски научится говорить…

— О, моя дочь все умеет, за любую работу берется, — спешила заверить мать, испугавшись, как бы про ее дочь не подумали, что у нее слишком тонкое воспитание. Она согласна была бы отдать дочь даже в служанки без содержания. — Сейчас ведь, знаете, вовсе не так, как раньше…

Жена, совершенно измученная, заявила, что никого сегодня больше не примет. Однако звонок в прихожей все не смолкал. Вновь пришедшие пускались в пространные разговоры с горничной, рассказывали ей про свою жизнь, выспрашивали, пытались задобрить. К телефону, подходила теперь гувернантка, которая вскоре должна была нас покинуть. Она по крайней мере умела быть холодной и беспощадной. Бедлам продолжался и на другой день. Квартира наша оказалась в настоящей осаде. Пришлось отключить звонок, чтобы я мог работать. Соседи не могли взять в толк, что у нас происходит.

А после обеда посыпались письма. Кроме обычной увесистой стопки, какую я получал каждый день, почтальон принес около трех десятков конвертов, адресованных жене и надписанных каллиграфическим школьным почерком или корявыми, неумелыми буквами с грамматическими ошибками. Среди них были два-три послания в дружеском, даже фамильярном тоне: редко напоминающие о себе знакомые просили в них обратить особое внимание на ту или иную из претенденток. Но больше располагали к себе наивные умоляющие письма тех, кто не был ничьим протеже. Сколько лирики, сколько искреннего чувства вложено было в эти, от самого сердца идущие строчки; они звучали как вздохи, чистые, трогательные, безыскусные девичьи вздохи, долетевшие из провинции, из вросших в землю домишек, стоящих на пыльных улицах в душных, сонных местечках… Сколько в них было униженности, тоски, сколько надежды хоть на капельку счастья… Словно выросшие в неволе пичужки пытались расправить крылья в тесной и темной клетке…

— Нет, это ужасно! — воскликнула моя жена. — Как я могу распоряжаться столькими судьбами!

И расплакалась прямо в прихожей, за неимением лучшего — на груди у сочувственно молчащей горничной. Всем нам хотелось заплакать вместе с ней. Господи, в какое мы время живем! Маленькая, невинная хитрость, которая обещала сберечь нам немного денег, вдруг заставила нас испытать такие угрызения совести, такую страшную силу власти над ближними… Что будет дальше с этими бедными, милыми, умными, юными и восторженными созданиями? Кто остановит эту лавину страдания, кто утолит это море печали?

Всего одно только лето, лето без нужды и без забот: какой пустяк!.. А для них — вожделенный предмет надежд, сказочная мечта, сама воплощенная радость. Если бы знали богатые, как дешево стоит возможность сделать человека счастливым!

Перевод Ю. Гусева.

Я мало что понимаю в естественных науках и взялся за пересказ этой странной истории не без колебаний, но, быть может, люди сведущие сумеют разобраться, в чем тут дело. Криштоф Семлатоми был из породы тех чудаковатых ученых-любителей, которые в нашей провинции не редкость. Он жил в городе М., по всему был человеком состоятельным и в одиночку занимался таинственными опытами. Иногда он появлялся у Отто Хермана и по полдня спорил с ним, но о важнейших своих исследованиях рассказывал только мне, очевидно, стыдясь их фантастичности перед степенным венгерским ученым. Я же до сих пор не знаю, насколько их можно принимать всерьез. Я лишь однажды был у него в саду, который защищал высокий забор и возвышавшаяся над ним сплошная стена из колючих сплетенных растений. От удушливого запаха у меня закружилась голова, в глазах зарябило, потому что в воздухе носились тысячи и тысячи пушинок, цветков, зеленых, белых и пестрых ошметков буйной растительности, в какой-то момент мне даже почудилось, что все бесчисленные саженцы кружатся, вырвавшись из земли, мечутся туда-сюда вместе с ветерком, будто сам сад кружился в таинственном вихре. Об этом я и раньше кое-что слышал, потому что, хотя вся эта круговерть происходила на небольшой высоте, однако на соседние участки из-за стены Семлатоми не раз падали вырвавшиеся на свободу растения и цветы; они часто приживались на том месте, куда падали, но потом опять исчезали. Ходили легенды, что цветы Семлатоми живые и умеют летать, словно птицы. Я как-то спросил у него:

— Это правда? — и он подтвердил, что в рассказах есть доля истины, ибо в результате искусственного развития раздражимости цветов их примитивная нервная система обрела некоторую способность свободного движения: корни сами по себе легко врастали в землю на том месте, куда падали, цветы в буквальном смысле слова вставали на ноги и, напротив, так же легко отрывались от земли, влекомые каким-то врожденным стремлением при малейшем ветерке сменить надоевшее место. Я пересказываю так, как понял своим невежественным умом.