Михай Бабич - Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

Но Семлатоми ставил также опыты и над насекомыми, продолжая исследования знаменитого Фабра [48] Жан Анри Фабр (1823—1915) — французский ученый-энтомолог и писатель. Занимался главным образом изучением жизни и инстинктов насекомых. . И тут он в первую очередь изучал раздражимость. Стоило ему внести в дом самку бабочки и раскрыть окно в сад, как комната за несколько часов наполнялась сотнями роскошных самцов того же вида, даже если это был редкий или вовсе не встречающийся в той местности вид. Какая сила гонит этих далеких поклонников через луга и селения к учуянной возлюбленной? Как они узнают о ее существовании? Этим ведают какие-то органы чувств или инстинкт? Где искать ответы на все эти вопросы? Обоняние человека и, более того, нюх первоклассной охотничьей собаки не способны даже с близкого расстояния определить наличие крохотного мотылька. Огороди его со всех сторон плотным стеклом, чтобы не улетучивалось ни капли запаха, — результат будет тот же.

Семлатоми неоднократно повторял, что ищет пресловутое шестое чувство, которым обладают эти крошечные и вместе с тем столь совершенные существа. Так ли это на самом деле? Не знаю, я рассказываю лишь о том, чему был свидетелем. Как-то под вечер я по нечаянности вошел в его калитку и даже остановился, пораженный странным гудением и жужжанием. Шум шел из окна лаборатории, и, посмотрев в открытое окно, я увидел что-то вроде гигантского осиного гнезда, густо покрытого по всей поверхности, так что не осталось ни одного свободного сантиметра, тысячами копошащихся, похожих на ос букашек. Это была пугающая картина, ибо само гигантское гнездо, казалось, тоже шевелилось, и в многоголосии одуряющего гуда можно было различить звуки, похожие на возгласы прямо-таки человеческого отчаяния. Мне показалось — вспоминая теперь об этом, я отчетливо все вижу, — что загадочное гнездо издалека, как оно виделось в окне, по форме напоминало голову и верхнюю часть туловища толстого человека, в воображении у меня оно так и запечатлелось как колышущаяся живая статуя. Но тогда, от изумления при виде кишмя кишащих ос и беспрерывно порхающих цветов, я был не в состоянии думать, тем более что со стороны сада навстречу мне вдруг двинулось самое настоящее облако каких-то ослепительно-белых цветов, шибанув мне в нос таким запахом, что я едва удержался на ногах. Они приближались особым строем, словно белеющая стая голубей — свирепое цветочное войско, — и стоило им показаться, как осы, облеплявшие гигантское гнездо, тотчас оторвались от него и большими отрядами ринулись им навстречу, как будто в вихре новой страсти, один рой за другим, и цветы, неожиданно отпрянув, сбились в кучу и с порывом ветра разом перемахнули через забор, увлекая за собой жужжащие полчища ос, и все над моей головой, так что то влажный лепесток, то зудящее осиное тельце холодно и звонко ударялись о мое лицо.

Перепуганный, я поковылял назад и, захлопнув за собой калитку, припустился бегом из живого сада, даже не сказавшись хозяину. Вечером, однако, Криштоф Семлатоми нашел меня в моем привычном ресторане. Он был необыкновенно бледен, небрит, весь в каких-то болячках, а лицо выглядело распухшим. Его большое тело тяжело опустилось на стул, и он изнеможенно опрокинул в себя стакан пива.

— Осы Криштофа! — заклокотал он. — Сенсационное открытие! — Потом добавил: — Жужжат, мерзавки, — и помахал руками возле ушей, словно отгоняя кого-то.

Неожиданно я признался, чему стал свидетелем.

Последовала новая порция клокотания.

— Осы Криштофа! Так их назовут, моим именем. Белобрюхих, тех, что без жала. Вы все равно не запомните их латинское название. Но отныне они осы Криштофа! Черт бы их побрал!

И он опять отмахнулся.

— Я поставил эксперимент с выделениями половых желез. Именно их-то они и чуют, собаки, причем за шесть миль — но не по запаху. Это определенно. Вы видели этот вонючий цветок, этот большой, белый? Так вот его, несмотря на резкий запах, они обнаруживают только вблизи. Все дело в том, что они прожорливы, черти!

Брови его подскочили, он поднял палец — но внезапно опять схватился за уши с выражением чуть ли не ужаса. Потом, немного успокоившись, продолжал:

— Да, прожорливые, черти! Тут мне повезло. Еда для них, судя по всему, важнее любви. Как только они чуют этот зловонный цветок, они уже больше не ищут самку, ради которой пролетели мили и мили… Бросают свою Елену и фьють — лопать мед! Тут мне повезло.

Он неожиданно рассмеялся на мой вопросительный взгляд.

— Ну, конечно! То, что вы приняли за огромное гнездо, то был я. Я был самкой, прекрасной Еленой, объектом вожделения. А всему виной эта несчастная ванна. Я сделал в лаборатории сидячую ванну, а то жарко, сил нет, и в воду, очевидно, попала капля состава, который содержал, в незначительном количестве, выделения половых желез. Но для этих собак количество оказалось не незначительным. Боже, какое жужжание! Когда только это кончится! Оглохнуть можно.

Он нервно вскочил, и было видно, что лишь отчаянным усилием воли он смог заставить себя снова сесть.

— Я не боялся, — продолжал он, — я знал, что они не укусят. Но это было ужасно, кошмар какой-то. А хуже всего этот зуд, который у меня остался. Все зудит до самого нутра. Меня спасли те цветы!

Он наклонился ко мне ближе.

— Понимаете, мне иногда кажется, что они прилетели специально — помочь прилетели. Здесь какая-то загадка, во всем этом. И потом, эти осы — как они могут чувствовать? И понимаете…

Тут он залпом допил пиво и опять повел рукой возле уха.

— Какое-то странное чувство, словами и не расскажешь. Это множество ос, все они были влюблены, их гнала страсть.

Я их приманил — и они облепили меня. На меня изливалась страсть, таинственная, суетливая, слепая страсть этих букашек. Каждая частичка моего тела — глаза, нос, уши, даже рот, когда я хотел крикнуть — была переполнена ею. О! Мои руки онемели, словно их кто-то опутал. Сетью! А все Любовь Насекомых. Это она зудит во мне, она жужжит в ушах. Она так и осталась внутри меня!

— Не волнуйтесь, — успокоил я его, накрыв его руку ладонью.

— Меня переполняет какой-то кошмар, страшно вымолвить — похоть. Мои поры пульсируют, клетки мечутся — совокупляются… Вы не чувствуете? Я ни о чем другом не могу думать, пройдет это когда-нибудь, как по-вашему? Приютите меня по крайней мере на сегодняшнюю ночь, я не могу спать дома…

Его рука действительно трепетала под моей ладонью, и я повел его к себе. Утром он ушел от меня, и с тех пор я видел его лишь однажды, в бассейне. Он исхудал, нервно вздрагивал и беспрерывно отмахивался, на мое приветствие ответил так, будто мы едва знакомы, и с вожделением самоубийцы бросился в воду. Но он не стал самоубийцей — хотя жил после той нашей встречи недолго. Я не знаю подробностей его смерти. На м-ском кладбище я как-то натолкнулся на надпись: