Ричард Марш - Жук (Том II)

Через минуту мы вновь колесили по улицам Лондона — втроем в хэнсомовском кэбе.

От Ватерлоо до Лаймхауса путь неблизкий, и он кажется еще длиннее, если волнение до предела натягивает нервы и только и думаешь, как бы поскорее добраться до места. Как назло, кэб нам попался не из быстрых. Начало поездки прошло в тишине. Все размышляли о своем.

Потом Лессинхэм, сидящий рядом со мной, сказал:

— Мистер Чэмпнелл, то сообщение все еще у вас?

— Да.

— Вы не покажете его мне?

Я передал ему бумагу. Он прочитал ее один раз, затем повторно — и, по-моему, снова. Я старался не смотреть на него, однако не мог не заметить, что щеки его побледнели, рот задергался и лихорадочно заблестели глаза; этот Народный Вождь, чьей главной чертой всегда считалась невозмутимость, был готов сорваться, как истеричная дама. Умственное напряжение, преследовавшее его в последние дни, слишком сильно сказалось на его физическом состоянии. Исчезновение любимой, безусловно, стало последней каплей. Я понял, что если в скором времени это напряжение не разрядится, он окажется гораздо ближе к эмоциональному и интеллектуальному краху, чем сам предполагает. Будь у меня власть над Лессинхэмом, я бы тут же приказал ему отправляться домой и ни о чем не думать, но в сложившейся ситуации я сознавал, что это бесполезно, и поэтому решил действовать совершенно иначе. Чувствуя, что ожидание для него является худшей мукой, я счел нужным объяснить, насколько это возможно, чего именно опасаюсь и как предполагаю предотвратить нежелательный ход событий.

Вскоре он задал давно ожидаемый мной вопрос, но сделал это голосом столь хриплым и надорванным, что тот, кто слышал его выступления перед избирателями или в Палате общин, вряд ли узнал бы его:

— Мистер Чэмпнелл… кем, по вашему мнению, был человек в обносках и лохмотьях, описанный в докладе с Воксхоллского вокзала?

Он прекрасно знал, кто это был, но я понимал, почему ему так хочется, чтобы догадку высказал я.

— Надеюсь, что этим человеком окажется мисс Линдон.

— Надеетесь! — у него вырвался стон.

— Да, надеюсь: ведь если это так, то не исключено и даже вполне вероятно, что через несколько часов она вновь окажется в ваших объятиях.

— Дай Бог, чтобы вы оказались правы!.. дай-то Бог!.. да смилостивится над нами Господь!

Я не смел на него посмотреть: дрожь в голосе говорила о том, что в глазах Лессинхэма стоят слезы. Атертон продолжал молчать. Он наполовину высунулся из кэба, глядя прямо вперед, будто видел там девушку, взывающую к нему, и не мог отвести от нее взора.

Потом Лессинхэм опять заговорил, то ли обращаясь к себе самому, то ли ко мне:

— Там написано о криках в поезде и плаче в кэбе… что этот негодяй сделал с ней? Как моя милая, должно быть, страдает!

Лично я вряд ли позволил бы себе задумываться над этим. Представляя, как взлелеянная в неге девушка попала во власть дьявола во плоти, одержимого — я не сомневался, что так называемый Араб одержим, — всеми демонами ужаса и страха, я не мог унять дрожь. Отчего, как говорилось в отчете со станции, кто-то пронзительно кричал, заставляя пассажиров думать, что совершается убийство? Какая невыносимая боль стала причиной воплей? Какая нестерпимая мука? Что за плач заставил приземленного и много повидавшего извозчика дважды спускаться с козел и проверять, в чем там дело? Какие страдания все это могло означать? Беспомощная девушка — успевшая испытать так много, пережить мучения, что были, возможно, хуже смерти! — оказалась заперта в тряской, болтающейся карете вместе с адским чужеземцем и огромным тюком, внутри которого таились безымянные кошмары… как издевались над ней, пока везли через самый центр цивилизованного Лондона? Что она испытывала, беспрестанно стеная и рыдая?

О таких вещах лучше не думать, и мне было совершенно очевидно, что следует во что бы то ни стало отвлечь Лессинхэма от горестных размышлений.

— Ну же, мистер Лессинхэм, ни вас, ни меня подобные мрачные мысли до добра не доведут. Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Кстати, разве сегодня вы не должны были произносить речь в Палате общин?

— Должен!.. Да, я должен был выступать… но какое это имеет значение?

— Но вы никого не предупредили о том, что будете отсутствовать?

— Предупредил?.. но кого я должен был поставить в известность?

— Дорогой мой! Послушайте меня, мистер Лессинхэм. Я бы всерьез хотел, чтобы вы последовали моему совету. Возьмите другой кэб — или даже этот! — и немедленно отправляйтесь в Парламент. Еще не поздно. Будьте мужчиной, произнесите речь, которую обязаны произнести, исполните свой политический долг. Если вы поедете со мной, то скорее помешаете, чем поможете, и при этом, вероятно, нанесете своей репутации непоправимый урон. Делайте, как говорю, а я приложу все усилия к тому, чтобы вы получили благие новости еще до окончания своего выступления.

Он ответил мне с горечью, к которой я оказался не готов:

— Если я отправлюсь в Парламент и, находясь в таком состоянии, попробую произнести речь, меня засмеют, похоронив мою карьеру.

— Разве, пропустив заседание в Палате, вы не рискуете тем же?

Он схватил меня за рукав.

— Мистер Чэмпнелл, вы понимаете, что я на грани безумия? Понимаете, что хотя я сижу рядом с вами, я продолжаю жить в двойственном мире? Я все пытаюсь и пытаюсь схватить этого… этого дьявола и вдруг оказываюсь в его египетском логове, на постели из ковров, а рядом с собой вижу Певицу, тогда как Марджори истязают, рвут на части и сжигают у меня на глазах! Да поможет мне Бог! В моих ушах звенят ее крики!

Он говорил довольно тихо, но от этого не менее выразительно. Я собрался с силами и строго ответил ему:

— Признаюсь, мистер Лессинхэм, я в вас разочарован. Мне всегда казалось, что вы человек недюжинного склада, а вместо этого предо мной некто необыкновенно слабый, с настолько разыгравшейся фантазией, что его волнение больше походит на женскую истерику. Ваши дикие речи совсем не соответствуют обстоятельствам. Повторяю, я ничуть не исключаю, что к завтрашнему утру мисс Линдон окажется рядом с вами.

— Да… но какой она будет? Той же Марджори, которую я знаю, с которой я расстался вчера… или иной?

Я уже задавался этим вопросом: в каком состоянии мы найдем ее, когда наконец вызволим из плена? Я отказывался думать об ответе. И я покривил душой:

— Давайте надеяться, что она вернется прежней, целой и невредимой, пусть и немного напуганной.

— Вы сами-то верите, что так будет: ее не тронут, она не изменится, сохранив свою чистоту?

Тут я не мог не солгать, потому что мне показалось необходимым успокоить его растущее возбуждение: