Элинор Глин - Возрождение

— Не хотите ли вы присутствия вашей тети Эммелины, сэр Николай? — спрашивает он меня.

— Конечно нет, Буртон, старый вы дурень.

— Вы кажитесь таким беспокойным, сэр… за последнее время.

— Я действительно беспокоюсь… пожалуйста оставьте меня одного.

Он кашляет и удаляется.

Теперь я снова прислушиваюсь — остается две минуты, она никогда не опаздывает.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Кажется, что кровь разорвет вены… я не могу писать.

Она все-таки пришла, запоздав только на десять минут против обыкновения, но они показались вечностью, когда я услышал звонок и медленные шаги Буртона. Я готов был вскочить с кресла, чтобы открыть дверь самому. Телеграмма! Это случается всегда, когда ждешь кого-либо с отчаянным беспокойством. Телеграмма от Сюзетты.

«Вернусь сегодня вечером, душка.»

Душка! Ба! Я не хочу больше видеть ее.

Должно быть мисс Шарп вошла, когда дверь была открыта, чтобы принять телеграмму, так как я снова почувствовал себя очень подавленно, когда услышал ее стук в дверь.

Она вошла и, как всегда подошла к моему креслу, но не произнесла обычного холодного утреннего приветствия. Я взглянул — роговые очки снова прикрывали ее глаза, остальная часть лица была очень бледна. Мне показалось, что в постановке ее маленькой головки было что-то высокомерное. В ее тонких красных ручках были вечные блокнот и карандаш.

— Доброе утро, — сказал я заискивающе. Она слегка поклонилась, как бы говоря: «Вы кажется что-то сказали», а затем остановилась, ожидая, чтобы я продолжал.

Я был взволнован, как птица, и почувствовал себя отменным ослом, не в силах придумать, что бы такое сказать. Я, Николай Тормонд, привыкший ко всему, нервничающий перед маленькой секретаршей.

— Гм!.. не прочтете ли вы мне вслух последнюю конченную нами главу? — неуклюже проворчал я.

Она отправилась в соседнюю комнату за рукописью.

Я знал, что должен извиниться перед ней.

Вернувшись, она натянуто уселась, готовая начать.

— Мне жаль, что вчера я был такой грубой скотиной, — сказал я. — С вашей стороны мило было вернуться. Простите вы меня?

Она снова поклонилась. В этот момент я почти ненавидел ее — она заставляла меня переживать так много. Во мне поднялась глупая досада.

— Думаю нам лучше начать работу, — продолжал я раздражительно.

Она начала читать. Как мягок ее голос и как культурен. Ее родные должны быть хорошо воспитанными утонченными людьми, у обыкновенной английской машинистки не могло бы быть этого, не поддающегося описанию, оттенка.

Что значит голос! Что за восторг, звук этого тонкого, изысканного произношения! Мисс Шарп никогда не ставит неправильного ударения и не смазывает слов, она никогда не употребляет жаргона — и все же в ее речи нет ничего педантичного, как будто бы те, с кем она обычно сталкивается — люди ее класса и она никогда не слышит грубых разговоров. Кем она может быть?

Музыка ее чтения успокоила меня — как бы я хотел, чтобы мы могли быть друзьями!

— Сколько времени внучке мадам Бизо? — резко спросил я, прерывая ее.

— Десять месяцев, — ответила мисс Шарп, не поднимая глаз.

— Вы любите детей?

— Да.

— Может быть, у вас есть братья и сестры?

— Да.

Я чувствовал, что смотрю на нее жадно и что она намеренно не поднимает веки.

— Сколько?

— Двое.

Тон голоса говорил: «Я нахожу ваши вопросы неуместными».

Я продолжал…

— Братья?

— Один брат.

— И сестра?

— Да.

— Сколько им лет?

— Одиннадцать и тринадцать.

— Значит, между вами большая разница в летах?

Она не сочла нужным ответить на это — в движении, которым она перевернула рукопись, было чуть заметное нетерпение.

Я боялся надоедать ей дальше, чтобы она не отказалась от места и, уступив ей, вернулся к работе.

Но все время я чувствовал ее присутствие — до дрожи чувствовал ее присутствие все утро. Ни одной минуты я не мог работать естественно, только усилием воли я вытягивал из себя слова.

В манерах мисс Шарп не было признака нервности. Я для нее просто не существовал, я был надоедливым, себялюбивым, бесполезным работодателем, платившим ей вдвое больше, чем заплатил бы кто-либо другой, взамен чего от нее требовалась совершеннейшая по качеству работа. Я не имел значения, как мужчина, она не испытывала жалости ко мне, как к раненному человеческому существу. Но я и не хотел ее жалости… Чего же я хотел?… Я не могу написать этого… я не могу встать лицом к лицу с этим. Прибавится ли к моей жизни новое мучение? Желание недостижимого? Тоска не о том, что меня вообще никогда больше не смогут любить женщины, но о том, что — болен я или здоров — внимание единственной женщины недоступно мне.

На мисс Шарп не влияет то, калека я или нет. Возможно, что будь я таким же как в тот день, когда первый раз надел форму гренадера, я так же не существовал бы для нее — она видит каким малоценным существом я являюсь. Должен ли я всегда быть таким? Ей Богу, я хотел бы знать!

Почти весь день она работала со своим обычным прилежанием, не обращая на меня ни малейшего внимания, пока я не позвонил ей в пять часов, когда принесли мой чай. Может быть раздражение отозвалось на моих чувствительных, натянутых нервах, но я чувствовал себя в достаточной мере скверно, мои руки были влажны — еще одна чертовски непривлекательная вещь, не часто случающаяся со мной. Я попросил ее налить чай.

— Если бы вы были так добры, — сказал я, — я разрешил Буртону выйти. — К счастью, это было правдой. Она вошла, как лицо, которое знает, что вы можете приказывать, нельзя было сказать — неприятно ли это ей или нет.

Когда она была рядом со мной, по какой-то причине я чувствовал себя счастливее.

Она спросила какой чай я пью и я сказал ей:

— Не выпьете ли и вы со мной? — попросил я.

— Спасибо, мой уже на столе в соседней комнате, — и она поднялась.

— Пожалуйста, не уходите! — в отчаянии вырвалось у меня. — Не знаю почему, но сегодня я чувствую себя ужасно скверно.

Она снова села и налила себе чашку.

— Не почитать ли вам, если вы страдаете, — сказала она. — Это может усыпить вас, — и почему-то мне показалось, что в то время, как остался жестким ее твердо очерченный рот, может быть, глаза за роговыми очками могли быть и не такими каменными. И все же, вместе с тем, что-то во мне возмущалось при мысли о ее жалости, если она и испытывала хоть какую-нибудь. Физическое страдание вызывает слабость и отзывчивость к сочувствию, а дух приходит в ярость от такой податливости. Во весь этот адский год я никогда не испытывал такого безумного гнева на то, что я не могу быть мужчиной и сражаться, как в этот момент.

Один мой приятель француз сказал, что в английских книгах люди все время пьют чай и передают чашки — чай, чай, чай… в каждой главе и в каждой сцене чай. В этом большая доля правды. Чай связывает людей вместе, в это время люди разговаривают, это извинение для визита в этот час ничегонеделания. Мы слишком активная нация, чтобы встречаться в другое время дня, кроме как для того, чтобы заняться спортом. Таким образом, чай наше связующее звено, и мы будем запечатлены в веках, как чаепийцы, потому, что наши, отражающие жизнь, романисты аккуратно отмечают, что самые животрепещущие сцены в нашей жизни происходят среди чайных чашечек. Я отважился сказать все это мисс Шарп, чтобы втянуть ее в разговор.