Элинор Глин - Возрождение

— Вполне. Я принял за правило всегда отвечать на него без раздражения.

Хотел бы я знать… если мисс Шарп полюбит кого-нибудь, задаст ли она?… Но я твердо решил не размышлять о ней в дальнейшем.

Когда полковник Харкур ушел, я позвонил, но, когда она вошла в комнату, открыл, что не вполне уверен, зачем, собственно, я сделал это. Вызывающий наибольшее раздражение факт это то, что мисс Шарп держит меня в постоянном состоянии нервности.

Ее манеры были безразлично выжидательными, если можно употребить такое парадоксальное определение.

— Я… я хотел бы знать, играете ли вы на рояли, — вырвалось у меня.

Она выглядела удивленно, если только можно сказать, что она как-то выглядит благодаря этим очкам, совершенно скрывающим выражение ее глаз. Как всегда, она ответила одним словом.

— Да.

— Думаю, что вы не согласитесь поиграть мне… гм… это могло бы вдохновить меня для следующей главы.

Она подошла к инструменту и открыла крышку.

— Какого рода музыку вы любите? — спросила она.

— Сыграйте все равно что, то что вы думаете может мне понравиться.

Она начала фокстрот. Играла она с неизъяснимым подъемом и вкусом, так что звук не раздражал меня, но вывод был не совсем приятен. Как бы то ни было, я не сказал ничего. Затем она сыграла «Улыбки» [8] «Улыбки» — песня, написанная в 1917 году Дж. Уиллом Каллаханом и Ли С. Робертсом для бродвейского мюзикла «The Passing Show of 1918». , и нежная простая мелодия много сказала мне, снова пробудив желание жить, танцевать и испытывать глупенькие удовольствия. Как может эта девушка — маленькая ледяная гора — вкладывать так много настроения в свое прикосновение к клавишам. Если бы не интерес, который вызвала во мне эта проблема, я думаю, что тоска, которую вызвали во мне эти звуки, довела бы меня до сумасшествия.

Никто, могущий так играть танцевальную музыку, не может быть холоден, как камень.

С этого она неожиданно перешла на Дебюсси и, сыграв труднейшую его вещь — я не помню названия — остановилась.

— Любите ли вы Дебюсси? — спросил я.

— Нет.

— Тогда зачем вы играли это?

— Я думала, что вам понравится.

— Если бы вы просто сказали: «я считаю вас бездельником, который хочет сперва танцевальную музыку, а затем беспокойный, модный, декадентский, блещущий умом набор дисгармоний», вы не могли бы яснее высказать ваше обо мне мнение.

Она молчала — я способен был дать ей пощечину.

Я откинулся в кресле и испустил резкий вздох — если вздох может быть резким — во всяком случае, у меня вырвался какой-то звук.

Она вернулась снова к роялю и начала «Водяную лилию», а потом начала «1912» и меня охватила та же самая странная дрожь, которую я испытал, услышав лепет ребенка. Мои нервы были, должно быть, в ужасном состоянии. И тут меня охватило желание вскочить и сломать что-нибудь — разбить окно, расшибить лампу, закричать… Я вскочил на свою единственную ногу — ужасающая, вызванная внезапным движением, боль принесла мне пользу и заставила меня опомниться.

Мисс Шарп отошла от рояля и приблизилась ко мне.

— Боюсь, что вам не понравилось это, — сказала она. — Я так сожалею… — ее голос был не так холоден, как обычно.

— Мне понравилось, — ответил я, — простите, что я такой ужасный осел. Я… видите ли, я страшно люблю музыку…

Минуту она стояла неподвижно, мой костыль упал и я удерживал равновесие, держась за стол. Затем она протянула руку.

— Могу я помочь вам снова сесть? — предложила она.

Я позволил ей, мне хотелось почувствовать ее прикосновение, никогда прежде я не пожимал ее руки. Но когда я почувствовал, что она ведет меня к креслу, меня охватило безумнейшее желание схватить ее, сорвать эти очки, целовать прекрасные голубые глаза, которые они скрывали, крепко прижать к груди ее хрупкое тело и сказать ей, что я люблю ее и хочу держать ее так, мою и ничью больше на свете… Боже мой, что я пишу. Я должен подавить эту глупость… я должен быть здравомыслящ. Но… что за переживание. Сильнейшее испытанное мною в жизни из-за женщины.

Когда я снова уселся в кресло, на минуту все исчезло, а затем я услышал голос мисс Шарп, в котором звучало что-то — не беспокойство ли? — говоривший: «Пожалуйста, выпейте брэнди». Должно быть она сходила в столовую и, взяв на буфете графин и стакан, налила его, пока я был без сознания.

Я взял его в снова сказал:

— Мне ужасно жаль, что я такой осел.

— Если вы теперь хорошо себя чувствуете, я должна вернуться к работе, — заметила она.

Я кивнул и она тихо вышла из комнаты. Оставшись один, я напряг всю свою волю, чтобы успокоиться, и проанализировал положение. Мисс Шарп презирает меня и если она решит уйти, я не смогу удержать ее никакими средствами. Сохранить ее присутствие я смогу, только продолжая роль холодного работодателя, а для этого я должен видеть ее возможно меньше, так как сильное, вызываемое ею во мне, волнение отзывается на моих издерганных нервах — и при всем желании вести себя, как порядочный, равнодушный человек — я не могу сделать это благодаря физической слабости, и принужден строить из себя совершеннейшего дурака.

Даже в тревожные, предшествующие атаке, минуты я никогда не испытывал этой ужасной малодушной дрожи. Я знаю, что значит трусость, я испытал ее в тот день, когда я совершил вещь, за которую меня наградили Крестом Виктории. Но сейчас это не совсем-то трусость. Хотел бы я знать, в чем дело, чтобы подавить это чувство в себе.

О! если бы только я снова мог драться — это было лучшим испытанным мною в жизни!.. ее смыслом! ее смыслом! Это то, что заставляет нас действовать как следует. Не помню, чтобы я чувствовал какое-либо особое возбуждение — сражения казались частью обыденной работы, — но как после этого спалось, сколько удовольствия доставляло все решительно!

Не будет ли лучше совсем покончить с этим и уйти совершенно? Но куда же я уйду? Ведь «Я» не умер. Я начинаю верить в перевоплощение.

Случались такие странные вещи. Думаю, что мне суждено родиться таким же безобразным, как сейчас. Мне нужно послать за книгами на эту тему и прочесть их, может быть это успокоит меня.

Вчера вернулась герцогиня. Сегодня среди дня я съезжу повидать ее, думаю, что она сможет посоветовать мне какое-нибудь действительно полезное дело. Так гнусно оставаться в бездействии. Что она сказала? Да, помню, что я могу молиться, а у нее нет времени, но милостивый Бог поймет это. Хотел бы я знать, понимает ли Он меня? Или я настолько никуда не гожусь, что Он и не заботится обо мне?

Герцогиня была так рада увидеть меня, что расцеловала меня в обе щеки.

— Тебе лучше, Николай, — сказала она. — Как я тебе уже говорила, война окончится благополучно! — А затем спросила: — А как книга? Она должна была быть уже кончена, но мне говорили, что ты работаешь порывами.