Аугусто Бастос - Я, верховный

Узнав об этом заговоре, я прервал переговоры. Как синдик-генеральный прокурор, я был обязан воспрепятствовать этой сделке. Я и воспрепятствовал ей. Расстроил я и другую, относительно книг дона Мариано, которому уже не суждено было их читать. Я продиктовал мошеннику Лариосу Гальвано отказ от этой аферы, пахнувшей подкупом: пока мы воздержимся от приобретения типографии и книг, поскольку располагаем собственными источниками просвещения и не нуждаемся ни в большем, ни в лучшем.

Фанфароны из Хунты и ареопагиты из Двадцати семейств завопили, что это большая потеря для культуры нашей страны. Это потеря для ваших кошельков, которые вы рассчитывали набить с помощью новой плутни! — бросил я им в лицо. Пока у меня есть силы и насколько хватит сил, я не допущу, чтобы обкрадывали государство. Новая метла чисто метет, и я подмел пол новой метлой. А там, где чисто выметено, курам нечего клевать. Но эти негодяи придумали кое-что похуже. Лишившись «Приюта подкидышей», они основали притон игроков. Из останков бревенчатой типографии, существовавшей в иезуитских редукциях, они изловчились соорудить подпольную печатню, выпускающую игральные карты. Из селения Лорето, где они были погребены, привезли руины осадной машины, превратившей в руины индейскую цивилизацию. Из Буэнос-Айреса вызвали типографа Апулейо Перрофе. Очень скоро начали тайно выходить и распространяться образцы его искусства. Они наводнили всю страну, которая из-за этого осталась без книг, без календарей, без молитвенников. Апулейо пустил в дело даже дела из архивов Хунты.

Перрофе почти достиг совершенства в своем ремесле. Самые заядлые игроки того времени не могли отличить его карты от привозных ни с лица, ни с рубашки, как не отличишь яйцо от яйца. Различие само собой вкрадывается в создания человеческих рук. Ни одно искусство не может достичь абсолютного сходства. Сходство всегда уступает различию. Сама природа как бы вменила себе в обязанность никогда не повторяться. А вот изделия Перрофе были одновременно одинаковы и различны. Он так тщательно отбеливал и лощил бумагу, из которой делал карты, и так искусно раскрашивал рубашку и фигуры, что самый опытный игрок, видя, как их тасуют его противники в руэдо, никогда не подозревал, что дело нечисто. Меня самого вводили в заблуждение колоды Апулейо. С таким же совершенством он отпечатал, украсив миниатюрами, молитвенник епископа Панеса, который после его смерти перешел в собственность государства; вот он, среди моих редких книг. Да, действительно, редкостная книга, сеньор, в последний раз, когда я ее видел, она была уже совершенно белая. Это нередко случается, Патиньо, нет ничего странного в том, что книги тоже седеют. Тем более часословы. Буквы изнашиваются, стираются, исчезают. С книгами происходит то же самое, что с ртутью. Ты ведь знаешь, когда ее месят, толкут, дробят, она распадается на ускользающие капельки. Так и во всем. Тонкие подразделения лишь умножают трудности. Увеличивают сомнения и разногласия. Все, что без конца разделяют и подразделяют, становится смутным и рассыпается в пыль. Этим и пользовался проклятый Апулейо Перрофе. Только после долгих лет дознания и слежки правительство смогло наложить руку на подпольную типографию. Я словно сейчас вижу, сеньор, как палач пинком вышибает скамейку из-под ног Перрофе с петлею на шее. Это был толстый, круглый, как шар, человек, и, когда он качался в воздухе, казалось, на нем вот-вот лопнет его попугайски пестрая одежда. Но под порывами ветра, который мел по площади, повешенный тощал на глазах. Из-под одежды разлетались и разлетались карты, и скоро они заполнили весь город. В первую минуту людям почудилось, что это сто тысяч бабочек, которых выпускают в честь Вашего Превосходительства в день вашего рождения. Но, не слыша ни орудийных залпов, ни грома ста военных оркестров, ни крика негров-балаганщиков, народ отдал себе отчет в том, что это не День поклонения волхвов. Казнь преступника, волхвовавшего над колодами карт, окончилась. Труп сняли с виселицы. От Апулейо Перрофе осталось только его платье, из которого, как из прорвавшегося мешка, высыпалось множество колод, гравюрок с ликами святых и картинок с изображением голых женщин. Но несмотря на эту казнь, несмотря на то, что силы безопасности усилили бдительность и приняли чрезвычайные меры, с тех пор, Ваше Высокопревосходительство, в Асунсьоне, во всех городках, селениях, деревушках, гарнизонах, пограничных заставах стали играть больше, чем когда бы то ни было. Даже в последней караульне и в самой жалкой лачуге в стране, даже в становищах индейцев играют, сеньор. Напрасно городские стражники разгоняют игроков. Не успевают они уйти, те как ни в чем не бывало снова тасуют колоду. Да и сами стражники захаживают в игорные дома. Однажды, еще до того, как министр Бенитес впал в немилость, он, беседуя со мной, сказал, что, будь он высшим должностным лицом в государстве, он не запретил бы карточную игру и не отправил бы Перрофе на виселицу. Будь я Верховным, сказал он мне, я бы легализовал игру и назначил Перрофе начальником государственного управления игорных заведений. Я бы всю страну превратил в игорный дом и покрыл ее сетью агентств по взысканию налога на игру и их филиалов, которые можно было бы разместить даже в цирюльнях. Этот налог приносил бы больше дохода, чем все государственные чакры и эстансии, вместе взятые; больше, чем алькабала, десятина, акциз, натуральная подать; больше, чем военный налог, гербовый сбор, таможенные пошлины; налог на игру, сказал бывший Бенитес, давал бы огромные поступления в государственное казначейство, способствуя благосостоянию и счастью народа. Он обратил бы всеобщий порок в высшую гражданскую добродетель и питал бы многие полезные для общества начинания, сделав язву азартной игры самым чистым источником национальных сбережений. Страсть к игре, все более воодушевляясь, сказал бывший министр, — это единственная страсть, никогда не угасающая в сердце человека. Она не то что огонь, детище двух кусков дерева, которое, едва родившись, пожирает отца и мать, как это бывает в племенах, где его добывают трением; и не то что огонь, рождающийся от трута и огнива или от палочки с фосфорной головкой, как это происходит у белых; не то что огонь, который служит для того, чтобы варить похлебку, чтобы сжигать жнивье для удобрения поля, чтобы сжигать лес, расчищая землю для пашни... А также для того, Патиньо, чтобы сжечь наши трупы, как нам угрожают в пасквиле. Ах да, Ваше Превосходительство, это ускользнуло от Бенитеса! Но мы не ускользнем от огня, Патиньо. От того, что сейчас ты чихаешь и чихаешь, костер, в который нас бросят потом, не погаснет. Простите, Ваше Высокопревосходительство, не могу удержаться. Должно быть, это к дождю. Тем более сейчас август, самый дождливый и простудный месяц. А Бенитес добавил, сеньор, что не следовало бы запрещать ни огонь, ни игру. Они сами по себе и полезны, и запретны. Первое, что мы узнаем об огне, — это что к нему нельзя прикасаться. Последнее — что он служит для приготовления пищи. Только к картам можно и нужно прикасаться, сказал бывший министр Бенитес, и игра полезнее огня, потому что дает деньги бедняку. Значит, ее нельзя запрещать. Это было бы жестокостью...