Аугусто Бастос - Я, верховный

Три тени. Молчание. Тройное молчание в полутьме кабинета. Нельзя сказать, чтобы они хорошо выглядели. Единственное средство хорошо выглядеть — это мириться со всеми неприятностями. Извините, благородные сеньоры. Ваши милости, наверное, устали от всего этого балагурства. Прошу вас, забудьте о нем. Помнить нужно о благе наших стран. Мы должны поразмыслить над тем, о чем мы договорились. Взвесить все значение нашего справедливого договора. Добиться его выполнения. Это главное. Добиться выполнения того, что сказано, занесено в договор, подписано. Вы должны сделать это в вашей стране через посредство своего правительства при поддержке суверенного народа, представленного в ваших почтенных законодательных ассамблеях. Я со своей стороны сделаю здесь то же самое. Лучше сказать, считайте, что это уже сделано, поскольку моя воля представляет и выражает непреклонную волю свободного, независимого и суверенного народа.

Две тени не отвечают. Сквозь них пролетает синяя муха. Вы здесь, сеньоры, или нет? Да, сеньор первый алькальд, мы здесь, говорит Висенте Анастасио Эчеваррия, откидываясь на спинку кресла. Я встаю. Снимаю со стены гравюру: портрет Бенджамена Франклина. Буэнос-айресский крючок мрачно смотрит на изобретателя громоотвода. Мануэль Бельграно раскрывает глаза. Перед вами, друзья мои, первый демократ Нового Света. Образец, которому мы должны подражать. Быть может, лет через сорок в наших странах будут подобные ему люди. Конечно, при условии, что в великой северной стране будут по-прежнему рождаться такие люди, как Франклин. Тогда мы сможем в будущем пользоваться свободой, к которой пока еще не подготовлены. Может случиться, к несчастью, что в Северной Америке больше не появятся люди того же закала, как изобретатель громоотвода, и что в наших странах гром анархии разразит наших лучших людей. Может случиться, что там изобретут Великую Гарроту [227] Гаррота — казнь через удушение, а также орудие этой казни. , а здесь мы все перемрем от крупа, сибирской язвы и клеща, как наш скот. Мы должны остерегаться попасть в руки новых хозяев, которые будут сдирать с нас шкуру. Эчеваррия поднял руку с крючковатыми пальцами. Вы не очень-то оптимистичны, сеньор первый алькальд. Напротив, доктор, возразил я. Я в высшей степени оптимистичен, но не беспамятен. Минимум памяти необходим для человеческого существования. Утрата этой способности влечет за собой идиотизм, и мы здесь, в Парагвае, пьем не отвар кардамона, заменяющий черный кофе забывчивым берберам, а настой йербы-мате, который помогает сохранять память и удерживать в памяти дурное и хорошее. Мы много раз видели лицо несчастья. Теперь мы хотим увидеть и видеть всегда лицо счастья, даже если, к несчастью, нам придется за это заплатить дорогой ценой. Таким образом, вы видите, что я несомненный оптимист. Подлинный оптимизм рождается из жертвы. Жертвы, свободной от всякого эгоистического расчета, вы понимаете? Тот, кто жертвует собой, бесповоротно отдает себя, но погибает всегда тот, кто жертвует другим. Запомните это, доктор Эчеваррия. Франклин это знал. Как скупец бережет каждый грош, так этот великий мечтатель берег для благородного дела всю свою энергию и сохранял ради него строжайшую дисциплину. Он был исполнен веры, доверия, человеколюбия, надежды. Он хотел быть равным среди равных, генерал, вы понимаете? Бельграно плохо слушал меня, поглощенный своими мыслями. Старина Бенджамен был оптимист даже в отношении смерти, сказал я. В возрасте двадцати трех лет он уже составил свою эпитафию. Она записана у меня на Оборотной стороне гравюры. Прочтите ее, доктор. Буквоед пролепетал:

Здесь покоится, став пищей червей,

тело Бенджамена Франклина,

как обложка старой, растрепанной книги.

Но произведение не погибнет,

ибо, как он надеется, ему суждено

опять появиться в новом издании,

пересмотренном и исправленном

Автором.

Вот бы каждому из нас составить себе эпитафию в таких простых и мудрых словах, правда? Хотя, если бы мне надо было написать свою, я обошелся бы двумя словами:

Мне хорошо.

Генерал Бельграно улыбнулся. Я вручил ему портрет, который он принял с явным волнением. Медная проволочка-проводник от крошечного громоотвода, укрепленного на верху гравюры, зацепилась за ноги адвоката. Эчеваррия запутался в ней и упал. Он поднялся, чуть не обуглившись от ярости. Не в силах вымолвить ничего, кроме междометий. Я сунул ему в руки, цепкие, как паучьи лапки, рукопись ин-фолио — историю Парагвая. Возьмите ее на память. Если хотите, отдайте ее отпечатать, только не сокращайте. Ее содержание и без того гораздо беднее действительности этой страны. А тем более ее будущего. Если только мы сумеем оберечь его от грозы.

Длинноволосый Бенджамен на груди генерала подмигнул мне. Я поднял глаза на лицо Бельграно. Увидел на нем мрачную тень грядущих бедствий. Предвестие страданий и крови. Услышал гром, приглушенный адской скачкой, от которой дрожит американская земля. Глумление над побежденным. Голоса свидетелей, соскальзывающих в лжесвидетельства. Я видел самого себя. Даже если бы тебе было суждено прожить три тысячи лет или в десять раз больше, ничто не изменилось бы: никому не дано прожить другую жизнь, кроме той, которую он теряет. Самый долгий срок равен самому краткому. Настоящее принадлежит всем. Никто не теряет прошлое или будущее, потому что ни у кого нельзя отнять то, чего у него нет. Вот почему, старина Марк Аврелий, как ты выражаешься, мы всегда застегиваемся в чужом доме в неподходящий час. Ставлю мой последний коренной зуб против лопаты могильщика, что вечности не существует. Что, и этого мало? Тогда ставлю фальшивую половину своего черепа. Не шутите делом! Ладно, успокойся. Я легко возбуждаюсь, когда дело касается проклятых вопросов, будь они прокляты!

Генерал Бельграно пристально смотрит на меня своими ясными глазами. Покачивает головой. Не без сокрушения. Подходит ко мне. Мы молча пожимаем друг другу руку.

Едва вернувшись в Буэнос-Айрес, адвокат Висенте Анастасио Эчеваррия негласно повел переговоры с членами Хунты относительно продажи типографии «Приют подкидышей», в то время единственной на побережье. В ней было напечатано первое американское издание «Общественного договора» в переводе Мариано Морено. Но это не остановило мошенника адвоката. Мало того, он еще предложил чуть ли не с торгов распродать библиотеку самого Морено. Мои подозрения подтвердились: вот о чем секретничал этот прохвост с членами Хунты, вот почему он так торопился вернуться в свою страну.

Мой бывший зять Лариос Гальван, секретарь Хунты, пишет ему: мы, конечно, согласны приобрести типографию за условленную сумму в 1800 песо. Благоволите сообщить, требуются ли от нас какие-либо дополнительные затраты и будет ли печатная машина доставлена вместе со всеми необходимыми принадлежностями. Благоволите также, Ваша милость, взять на себя труд прислать нам опись библиотеки покойного доктора дона Мариано Морено с указанием стоимости книг. Мы охотно купим те из них, в которых трактуются вопросы права, политики, изящных искусств, а также редкие книги, высоко ценимые библиофилами, и в особенности представляющие большую материальную ценность из-за своих переплетов, украшенных драгоценными металлами, слоновой костью и тому подобными материалами. За ценой мы не постоим.