Анри Барбюс - Огонь. Ясность. Правдивые повести

…Зачем я все это тебе рассказываю?.. Для того чтобы показать тебе, что я насмотрелся не меньше тех, кто побывал в венгерских застенках не в качестве туристов. В других местах я видел кое-что похуже: я видел, как смерть с саблей в руке и в расшитом галунами мундире входила в дома и заставляла отцов выдавать сыновей и заставляла сыновей прикрываться отцами, как щитом, а верующих, даже евреев, отрекаться от веры. Но, уверяю тебя, ублюдки, которые связали по поясу двух человек в пору цветущей юности, полных жизни и любви, зашли куда дальше в изощренной жестокости. С помощью своей заплечной хирургии они вырвали нежность из их сердец.

Но, кроме нежности, товарищ, каждый носит в сердце, — знает он про то или дет, — свернутое красное знамя. Что бы там ни было, я полон бодрости и энтузиазма, я готов трудиться ради того, чтобы на земле развернулись тысячи таких знамен.

Видишь ли, в тюрьмах стареют телом, но революционная вера молодеет и наполняет душу радостью. Ты слышишь? Великая радость еще сильнее разожгла во мне ненависть к бандитам, которые управляют в наши дни обществом во всех странах мира, кроме одной.

Не так давно в белградской скупщине перед всеми нами воплотился в явь призрак белого террора.

Для того, кто посещает парламенты, в перерыве между заседаниями все парламентские залы Европы похожи один на другой. Эти зловещие официальные залы почему-то всегда кажутся меньше, чем мы себе их представляли. Там есть и кулуары и фойе, есть свои кулисы, свои амфитеатры, и все они расположены большими концентрическими кругами. Но в настороженной тишине этих твердынь законодательства чувствуется что-то страшное. Даже безлюдные, они все так же торжественны и пышны, и оттого их пустота кажется особенно пустынной. Тот душок несправедливости и ханжества, который носится в опустевших залах суда, чувствуется и здесь, в этих наводящих глухой ужас парламентских говорильнях, где с помощью слова и жеста фабрикуется общественное мнение.

Все парламенты мира похожи один на другой и тогда, когда в них беснуются и кричат. Там разыгрывают, как по нотам, скандальные и глупейшие сцены после быстротечных словесных битв, которые неискушенный свидетель может, чего доброго, принять за политический спор. И все санкционируется заранее подстроенным голосованием, так что разница между режимом открытой тирании и режимом парламентским заключается лишь в том, что при последнем, кроме всего прочего, зря растрачивается куда больше времени.

Итак, югославская скупщина похожа на все парламенты мира, за тем лишь исключением, что зовется она скупщиной, а не рейхстагом, рейхсратом, собранием, сеймом, палатой общин или палатой депутатов.

На сегодняшнем заседании в качестве обвиняемого выступил сам господин Максимович {43} , министр внутренних дел Югославии. Ему предоставили неопровержимые доказательства насилий и террористических актов, совершенных его чиновниками, большими и малыми, во время последних выборов. Факты были бесспорны, очевидны, проверены, и они еще и еще раз подтверждали ту классическую истину, что выборы в Югославии являются средством методически насиловать волю избирателей, дабы получить желаемое количество голосов.

Что же ответил господин Максимович, которому нечего было ответить? Он воздел руки к небесам.

— Ничего подобного, — кричал он. — Ошибка и только ошибка! Никогда еще на свете не было более либерального, более гуманного правительства, чем мое. Насилие? Какое насилие? Да что вы, что вы, наоборот, полнейшая свобода, совершенная, неслыханная свобода!

Послушать его, так ни один кабинет не блистал столь безукоризненным демократизмом, как тот, какой он имел честь представлять. И для большей убедительности министр прижимал руки к сердцу — ни дать ни взять какой-нибудь говорун из Лиги наций.

— Но такого-то числа, — кричали ему со скамей оппозиции, — произошло то-то и то-то!

— Ложь! Выдумки! Все ваши факты — ложь! Их просто взяли из древней истории или из практики соседних государств. Это большевики распускают подобные слухи, чтобы опорочить нас в глазах всего мира. Что? Вы говорите про такого-то? Да помилуйте, с ним обошлись, как с родным сыном. А, вы о том? Его же пальцем никто не тронул. Интересуетесь таким-то? Так ведь он сам побил бедняжку жандарма.

В то время как господин Давидович {44} , глава демократической партии, лидер оппозиции, неистовствовал, потрясая подлинными документами, и голос его тонул в мстительном рокоте правительственного большинства, ему передали записку:

«Немедленно отправляйтесь в клуб демократической партии».

Господин Давидович пошел в клуб. Там в углу виднелось что-то смутно напоминавшее человека, безжизненное тело, тяжело рухнувшее на стул.

Однако это все-таки был человек, распухший, избитый, с вывихнутыми суставами, и жизнь едва тлела в этой груде полумертвой плоти, если только можно так выразиться. Присутствующие пытались оказать пострадавшему помощь, но когда к нему прикасались или когда он сам касался спинки стула, у него вырывался крик боли.

Давидовичу объяснили, что это жалкое подобие человека — некий Иован Ристнч, таможенный служащий из пригорода Белграда.

Его превратили в бесформенный кусок мяса только за то, что во время последних выборов он не проявил достаточного пыла в отношении к правительственному кандидату, и сделано это собственными руками господина Соколовича, полицейского комиссара.

Кто-то предложил раздеть человека, который жалобно стонал и мучительно дергался на стуле, как будто сидел на раскаленных угольях.

Все его тело было покрыто синяками от палочных ударов, исполосовано кровавыми следами.

— Отнесем его в парламент!

И они подняли на руки искромсанное тело, наполовину уже умершее, и понесли его, как несут простреленное знамя.

Они отправились к скупщине, пробились сквозь толпу, вошли и водрузили перед депутатскими скамьями, этот кровоточащий символ правительственного правосудия господина Максимовича. Полуобнаженный, страшный, Ристич был предъявлен как обвинение этому парламенту, и в ярком свете дня нельзя было не видеть зловещей татуировки и позорных пятен ударов. На это поруганное тело свисала бессильно качающаяся голова, на закрытые глаза падали смоченные предсмертным потом волосы.

Все депутаты, поднявшись с места, закричали.

А он, он испугался, открыл глаза, открыл рот, его руки задрожали от плеч до кончиков пальцев, раздавленных сапогом королевского жандарма.

Ему показалось, что прежний кошмар возвратился. Значит, его снова будут бить! И его блуждающие глаза были как рана, еще одна рана на изуродованном лице.