Анри Барбюс - Огонь. Ясность. Правдивые повести

Посредством «рациональной» эксплуатации богатств негритянской страны искореняют чернокожих, словно какую-нибудь опасную болезнь, оставляя в живых на потребу колонизаторам лишь немногих в качестве вьючных животных.

И вот потому-то по тропинке, которая вела в деревню Диалаку, однажды потянулись длинные вереницы негров, тащивших тяжелые тюки и крытые носилки, где восседали белые.

По приказу белых чернокожие построили для них просторные хижины. Кокобе, второго сына старика Ахмаду, приставили слугой к одному из белых господ. Для негра Кокобе настали горькие дни. Над ним измывались, изнуряли его непосильной работой. Он хотел уйти. Белый хозяин и старейшина деревни не дозволили этого. Он убежал в лесную чащу. На него устроили облаву, раздробили ему пулей плечо: ведь самое главное — научить негров почитать власть белых. (Правда, из приличия, во имя «принципа свободы народов», впоследствии утверждали, что ружье выстрелило случайно.) Рана нагноилась, началось заражение крови. Доктора, конечно, не было. Все путешественники подтвердят, что для негритянских селений медицинскую помощь белые считают излишней роскошью. Кокобе лежал пластом, без памяти; волей-неволей пришлось его отправить в ближайшую больницу, и его тащили на носилках целую неделю. Первое время до родителей доходили вести о нем, а потом все смолкло — ни слуху ни духу.

Не было никаких вестей и о дочери, тоненькой и стройной девушке, похожей на живую бронзовую статуэтку. Красивая негритянка Бала привлекла благосклонное внимание унтер-офицера колониальных войск, являвшегося царьком-самодержцем в этой деревушке. Юная Бала куда-то исчезла, промелькнув в жизни робкой и милой тенью.

Потом близ деревни начались земляные работы: рыли канавы и котлован для будущего промышленного предприятия; из развороченных болот поднялись тлетворные испарения, налетели тучи москитов, которые носят грозное научное название. Людей пошла косить эпидемия. Кое-кого из заболевших белых вывезли, но негры почти все поумирали: ведь доктора-то по-прежнему не было. Обещали прислать санитарный отряд, да так и не прислали. Что за спешка, подумаешь! Среди жертв эпидемии оказался и один из малышей старика Ахмаду.

Затем в деревне появилась новая и весьма важная особа: власти направили туда вербовщика солдат, великого краснобая. Этот негр, вышколенный белыми в городах, поразил всю деревню петушиной звонкостью своего голоса и яркостью наряда. На нем было два цветистых «бубу», одно поверх другого, пестрые плетеные сандалии, феска алого бархата, а в руках полосатый зонтик. Ну как устоять перед силой красноречия правительственного чиновника-негра, да еще одетого так пышно! Вербовщик убедил Тике, старшего сына Ахмаду, что ему совершенно необходимо пойти добровольцем на войну, которую вела тогда Франция вместе с союзниками; ведь Франция, по доброте своей, соглашалась взять его в солдаты, выдать ему великолепный новенький мундир и винтовку. Франция милостиво соглашалась, чтобы Тике в знак признательности за такие благодеяния послужил ей верой и правдой и, если представится к тому случай, сложил за нее голову.

В полном восторге от того, что его готовы считать почти таким же человеком, как французы, Тике поставил крест под обязательством и отправился в армию.

Старые супруги, Ахмаду и Дзете, осиротели; у них остался только один младший сынишка. Теперь они нередко обменивались долгим скорбным взглядом, и лица их хмурились.

Многие семьи в деревне постигла такая же участь, а поэтому жители ее проявляли теперь некоторую враждебность к белым своим господам. Но что могла сделать горсточка негров, да к тому же еще наделенных кротким характером? Они были беспомощны перед грозным вторжением европейской цивилизации.

Прошло несколько лет. Деревня Диалаку становилась промышленным центром. В ней уже дымила фабрика и орудовала фактория, а вокруг них бродили немногие уцелевшие жители деревни, худые, изможденные, похожие в родном своем углу на никому не нужных изгнанников. По-прежнему в деревне не было врачебного пункта. Зачем? У белых хозяев имелись в распоряжении собственные автомобили. Зато на площади теперь высилась радиомачта, и негров, невзирая на все их беды и несчастья, зачаровывали волны музыки и речей, лившиеся из рупора.

Однажды ребенок Дзете и Ахмаду тяжело заболел — той же болезнью, от которой умер его братишка. Старики родители готовы были кричать от отчаяния: ребенка нужно немедленно везти в больницу, а где взять на это деньги? Откуда могут быть деньги у стариков негров, когда смерть и белые люди отняли у них одного за другим всех детей. Не было теперь у них ни пастухов, ни скота. Ничего больше не было. В этом ребенке они видели надежду на какой-то просвет, он стал для них единственной нитью, еще привязывающей их к жизни.

Как-то вечером, когда они безмолвно сидели в хижине и думали о неотвратимой и злой человеческой судьбе, к порогу подошел рослый незнакомый негр.

Это вернулся Тике. Но ни отец, ни мать не узнали его. Черный солдат стрелкового полка, через пять лет вернувшийся на родину, стал неузнаваем.

Его не убили на войне, как большинство его товарищей — Боссуру, Диара, Халиду, Диалло и многих, многих других. (Кто позаботится составить когда-нибудь список погибших негров?) Да, его не убили, и он даже вернулся домой. Но как он был изуродован! Огненная волна от взорвавшегося снаряда содрала и кожу и мышцы с одной половины его лица, обнажив кости скулы и челюсть. Разве можно было узнать так измелившегося человека?

Тике изменился и внутренне. Пять лет он провел во Франции среди французов, и за эти годы негритянский пастух растерял немало иллюзий, зато приобрел живость ума, какой не отличался в прежнее время, когда он бесхитростными мыслями и наготою тела напоминал пещерного человека.

И вот поэтому ему вздумалось сыграть веселую шутку — не говорить сразу родителям: «Это я — Тике!» — а приберечь до утра такое неожиданное счастье. Счастье? Ну конечно! Что за беда уродство, если он стал теперь богачом. Он принес домой целое состояние — триста франков новенькими кредитками французского банка. Он выгодно продал кое-какие ценные вещицы, случайно найденные в разрушенных деревенских домах (ведь европейцы научили его уму-разуму, и он стал догадливым малым), да еще в вещевом мешке у него лежала превосходная вставная челюсть с золотыми зубами, взятая у убитого немца; от долгого трения о холщовые тряпки в походном мешке золотые брусочки отполировались и блестели, как новенькие.

По правде сказать, у этого призрака, возвратившегося с полей сражения в долинах Артуа и Шампани, сильно забилось сердце, когда он услышал у околицы деревни лающие крики павианов и различил знакомый металлический шорох сухих пальмовых листьев, которые дребезжат, как жестяные, когда ветер ударяет и трет их друг о друга. А потом он увидел темные своды ветвей хлопчатника, нависшие над деревенской площадью. Что с ним было тогда! Но, решив скрывать до утра свое имя, он так гордился этой затеей, что не мог от нее отказаться, и старательно играл роль незнакомца, лукаво поглядывая единственным своим глазом на стариков.