Джон Голсуорси - Сага о Форсайтах. Книга 2

— Ни одна вещь на ней не может сравниться с «Рождением Венеры», заявил Адриан.

Динни бросила на него довольный взгляд.

— Божественная вещь! — сказала она.

Сэр Лоренс поднял одну бровь.

— Я не раз пытался понять, отчего народы становятся все прозаичнее. Сравните старых итальянцев и современных!

— Разве поэзия — не особое кипение крови, дядя? Разве она не юность или по крайней мере не восторженность?

— Итальянцы никогда не были молодыми, а восторженности в них и сейчас хоть отбавляй. Мы путешествовали прошлой весной по Италии, и ты бы видела, как они хлопотали из-за наших паспортов!

— Трогательно, — согласилась леди Монт.

— Весь вопрос — в способах выражения. В четырнадцатом веке средствами выражения для итальянцев были кинжалы и стихи, в пятнадцатом и шестнадцатом — яд, скульптура и живопись, в семнадцатом — музыка, в восемнадцатом интриги, в девятнадцатом — восстания, а в двадцатом их поэтичность выражает себя в радио и в законах.

— Это было так утомительно, — пробормотала леди Монт, — эти законы, которых ты не в состоянии прочесть.

— Тебе повезло, мой друг: я их читал.

— У итальянцев есть одна особенность, — продолжал Адриан, — век за веком они в той или иной области дают великих людей. Я не знаю, Лоренс, что здесь влияет — климат, кровь или, может быть, пейзаж?

Сэр Лоренс пожал плечами.

— Как тебе нравится кларет? Понюхай, Динни. Шестьдесят лет тому назад вас еще не было на свете, а мы с Адрианом пешком под стол ходили. Это почти совершенство.

Адриан отхлебнул из своего стакана и кивнул.

— Превосходное вино.

— А ты что скажешь, Динни?

— Я уверена, что оно великолепно, но ничего в этом не смыслю.

— Старик Форсайт оценил бы его. У него был замечательный херес. Чувствуешь букет, Эм?

Леди Монт, держа стакан в руке, оперлась локтем на стол и слегка раздула ноздри.

— Какой вздор! — пробормотала она. — Любой цветок пахнет лучше.

Последовало всеобщее молчание. Динни первая подняла глаза.

— А как поживают Босуэл и Джонсон, тетечка?

— Я только что рассказывала Адриану: Босуэл утрамбовывает каменную площадку, а у Джонсона умерла жена. Бедняга! Он стал другим человеком. Все время насвистывает. Следовало бы записывать эти мелодии.

— Старинные народные песни?

— Нет, современные. Он просто бредит.

— Кстати, о старине, — заметил сэр Лоренс. — Динни, ты читала когда-нибудь такую книжку: «Спроси маму»?

— Нет. Кто автор?

— Сертис… А прочесть следовало бы. Это разъяснение.

— К чему, дядя?

— К современности.

Леди Монт поставила пустой стакан на стол.

— Как умно они сделали, что закрыли тогда выставку картин в тысяча девятисотом году. Помнишь, Лоренс, в Париже… все эти хвостатые штуки? Какие-то желтые и голубые спирали, и пузыри, и лица вверх ногами? Динни, нам, пожалуй, пора наверх.

И когда Блор вслед за этим пришел спросить, не сойдет ли мисс Динни вниз, в кабинет, леди Монт пробормотала:

— Это насчет Джерри Корвена. Не поддерживай, пожалуйста, своего дядю. Он воображает, будто может быть полезным, но он ничего не может…

— Ну, что же, Динни? — спросил сэр Лоренс. — Люблю поговорить с Адрианом: уравновешенный человек, со своим особым складом ума… Я обещал Клер повидаться с Корвеном, но в этом нет никакого смысла, пока не знаешь, что говорить; да и тогда мало смысла. Как ты считаешь?

Динни села на краешек стула и оперлась локтями о колени. Эта поза не предвещала ничего хорошего.

— Судя по тому, что он сказал мне сегодня, дядя Лоренс, его решение твердо: или Клер к нему вернется, или он постарается с ней развестись.

— А как к этому относятся твои родители?

— Они очень этого не хотят.

— Ты знаешь, что на горизонте есть еще некий молодой человек?

— Да.

— У него нет ни гроша.

Динни улыбнулась.

— Мы к этому привыкли.

— Знаю. Но не иметь ни гроша, когда к тому же нет и никакого положения, — штука серьезная. Корвен может потребовать возмещения убытков: он, кажется, мстительный тип.

— Неужели ты думаешь, что он действительно пойдет на такое? В наше время это считается дурным тоном, не правда ли?

— Когда у человека взыграло самолюбие, он перестает считаться с хорошим тоном. Ты, вероятно, не сможешь убедить Клер порвать с этим Крумом?

— Боюсь, что Клер никого не послушается в этом вопросе. Она считает, что в разрыве виноват один Корвен.

— Я лично, — сказал сэр Лоренс, попыхивая сигарой, — сторонник того, чтобы последить за Корвеном, пока он здесь, собрать материал и перейти в контратаку, но ей такой план не нравится.

— Клер считает, что у Корвена впереди блестящая карьера, и не хочет ее портить. Да и потом это так противно…

Сэр Лоренс пожал плечами.

— Как же быть? Закон есть закон. Корвен — член Бартонского клуба… Может быть, поймать его там и уговорить, чтобы он оставил ее в покое, в надежде на то, что разлука смягчит ее сердце?

Динни нахмурилась.

— Может быть, попытаться и стоит, но едва ли это на него подействует.

— А как ты сама думаешь поступать?

— Поддерживать Клер во всем, что она делает и чего не делает.

Сэр Лоренс кивнул. Иного ответа он и не ждал.

Особые черты, с незапамятных времен сделавшие английских общественных деятелей тем, что они есть, побудившие стольких юристов стать членами парламента и стольких богословов примириться с епископским саном, давшие возможность стольким финансистам разбогатеть, спасшие стольких политиков от забот о завтрашнем дне и стольких судей — от укоров совести, не чужды были и Юстэсу Дорнфорду. Короче говоря, у него было прекрасное пищеварение, он мог пить и есть в любое время, не заботясь о последствиях, и умел неутомимо работать, даже в области спорта: здесь к его неутомимости присоединялся еще тот запас нервной энергии, который отличает человека, побеждающего в беге на дальнюю дистанцию, от того, кто в таком состязании проигрывает. И вот, став королевским адвокатом, он уже целых два года продвигался вперед рывками и скачками, а теперь баллотировался в парламент. Вместе с тем его меньше всего можно было назвать карьеристом. Его красивое смуглое лицо со светло-карими глазами выражало спокойную рассудительность и даже мягкость. У него была приятная улыбка, тонкие усики, и парик еще не успел испортить его черных волнистых волос. Окончив Оксфордский университет, он на правах практиканта стал обедать в столовой юридической корпорации, поступил на службу к известному младшему адвокату-специалисту по обычному праву. Когда началась мировая война, он был младшим офицером в Шропширском полку, потом перевелся в кавалерию, а затем вскоре попал на передовую, где ему повезло больше, чем многим другим. После войны он очень быстро выдвинулся как адвокат. Стряпчие любили его. Никакой судья не мог сбить его с толку, а перекрестные допросы он вел мастерски и всегда словно сожалел, когда ему удавалось что-либо доказать. Он был католиком, но скорее по воспитанию, чем по убеждению. И, наконец, отличался высокой порядочностью в отношениях с женщинами. Его присутствие на обедах при объезде округа если и не заставляло умолкнуть развязавшиеся языки, то, во всяком случае, сдерживало их.