Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

— Остановись, дружочек, ради бога, не стирай нас в порошок! — воскликнула донья Перфекта голосом, полным сарказма. — Бедные мы, бедные! Сжалься, племянничек, оставь в живых несчастные созданья! А что, ты тоже будешь помогать войскам в этом грандиозном подвиге — в разрушении нашего города?

— Я не солдат. Я только буду хлопать в ладоши, когда увижу, как навсегда вырваны с корнем ростки гражданской войны, непокорности, раздора, бегетрий, бандитизма и варварства, которые существуют здесь, к великому стыду для нашего времени и нашей родины.

— На все божья воля.

— В Орбахосе, милая тетя, почти только и есть, что чеснок да разбойники, потому что те, кто во имя вздорных политических или религиозных идей отправляется искать приключений каждые пять лет, — это разбойники.

— Спасибо, спасибо, дорогой племянничек, — побледнев, проговорила донья Перфекта. — Значит, в Орбахосе больше ничего нет? А все-таки здесь есть нечто, чего у тебя нет и ради чего ты к нам приехал.

Эта пощечина больно отозвалась в сердце Рея. Его душа горела. Теперь ему было слишком трудно сохранить почтительный тон, которого подобало бы придерживаться в разговоре с теткой благодаря ее полу и положению в обществе. Безудержный гнев ослепил его, и он уже не мог остановиться:

— Я приехал в Орбахосу, — воскликнул он, — потому, что вы меня пригласили! Вы договорились с моим отцом…

— Да, да, это правда, — с живостью ответила сеньора, прерывая его и стараясь говорить мягко, как обычно. — Я не отрицаю этого. В сущности, виновата во всем я. Я виновата в твоей скуке, в твоих выпадах против нас, во всем неприятном, что случилось в моем доме с момента твоего приезда.

— Очень рад, что вы это понимаете.

— А ты, наоборот, просто святой. Может быть, мне встать перед тобой на колени и попросить прощения?

— Сеньора, — начал Пепе Рей, нахмурившись и перестав есть, — я очень прошу вас не смеяться надо мной так безжалостно. Я ведь не могу ответить вам тем же… Я только сказал, что в Орбахосу меня пригласили вы — и больше ничего.

— Это верно. Мы договорились с твоим отцом, что ты женишься на Росарио. Ты приехал, чтобы познакомиться с нею. Я, кстати сказать, приняла тебя, как сына… Ты притворился, что любишь Росарио…

— Простите, — возразил Пепе. — Я любил и люблю Росарио; это вы притворились, что принимаете меня, как сына; вы как будто приняли меня сердечно, а тем временем с первой минуты начали пускать в ход всевозможные ухищрения, чтобы противодействовать мне и помешать исполнению обещаний, данных отцу; вы с самого первого дня задались целью привести меня в отчаяние, досадить мне; вы казнили меня, поджаривая на медленном огне; вы напустили на меня целый рой тяжб, а сами остались в стороне; вы лишили меня официального поста, на который меня назначили; вы распустили про меня по всему городу гадкие сплетни; вы изгнали меня из собора; вы постоянно держали меня вдали от той, кого избрало мое сердце; как инквизитор, вы мучили свою дочь одиночным заключением, которое будет стоить ей жизни, если в это дело не вмешается бог.

Донья Перфекта покраснела. Но эта вспышка уязвленной гордости и смущения при мысли, что ее замысел раскрыт, быстро прошла, и она опять побледнела, даже позеленела. Губы ее дрожали. Отодвинув от себя прибор, она вдруг поднялась. Поднялся иплемянник.

— Боже мой, святая дева-заступница! — воскликнула сеньора, в отчаянии сжимая голову руками. — Неужели я заслужила такие жестокие оскорбления? Пепе, сын мой, неужели это говоришь ты?.. Если я действительно сделала то, что ты говоришь, я и вправду великая грешница.

Она упала на диван и закрыла лицо руками. Пепе, медленно подойдя к ней, услышал ее глухие рыданья и увидел ручьи слез. Несмотря на то что он был убежден в своей правоте, он не мог совладать с охватившей его жалостью и в смущенье даже пожалел, что сказал так много и был так резок.

— Дорогая тетя, — начал он, положив руку ей на плечо, — если вы будете отвечать мне слезами и вздохами, вы растрогаете меня, но не убедите. Мне нужны аргументы, а не чувства. Ответьте мне, скажите мне, что я не прав, когда думаю так, докажите мне это, и я признаю, что я ошибался.

— Перестань. Ты не сын моего брата. Если бы ты был моим племянником, ты бы не стал меня так огорчать. Выходит, что я лицемерная гарпия, опутывающая тебя сетью домашних интриг?

Произнеся эти слова, сеньора отняла руки от лица и посмотрела на племянника с выражением полнейшей невинности. Пепе был озадачен. Слезы и нежный голос сестры его отца не могли не тронуть инженера. Губы его уже готовы были раскрыться, чтобы попросить прощения. Хотя он и отличался сильной волей, все то, что задевало его чувства и действовало на его сердце, внезапно превращало его в ребенка. Таковы слабости математиков. Говорят, что Ньютон тоже был таким.

— Я готова дать тебе объяснения, которых ты требуешь, — сказала донья Перфекта, жестом приглашая его сесть рядом с собой. — Я готова оправдаться перед тобой. Теперь ты увидишь, действительно ли я добра, снисходительна, смиренна!.. Ты думаешь, я стану тебе противоречить, отрекусь от тех действий, в которых ты меня обвинил? Нет, я не отрекаюсь.

Инженер не мог опомниться от изумления.

— Я от них не отрекаюсь, — продолжала донья Перфекта. — Я лишь отрицаю, что эти действия были совершены со злым умыслом, который ты мне приписываешь. По какому праву ты берешься судить о том, чего не знаешь? Разве можно основываться только на догадках? Обладаешь ли ты высшим разумом, необходимым для того, чтобы ты мог позволить себе так безоговорочно судить о действиях других и произносить им приговор? Разве ты бог и можешь знать чужие намерения?

Пепе еще больше удивился.

— Разве не допустимо в жизни иногда прибегать к косвенным путям для достижения благой, честной цели? Какое ты имеешь право судить мои действия, которых ты как следует не понимаешь? Дорогой племянник! Я буду искренна, хотя ты этого и не заслуживаешь, и признаюсь, что я действительно прибегала к уловкам для достижения благой цели, желая добиться того, что будет благом и для тебя и для моей дочери… Ты не понимаешь меня? Можно подумать, что на тебя столбняк нашел… Ах, твой незаурядный ум математика и философа немецкой школы не способен проникнуть в хитрости матери, которая оберегает свое дитя.

— Я все больше и больше поражаюсь вам, — сказал Пепе Рей.

— Можешь поражаться сколько угодно, но сознайся в своей грубости, — заявила сеньора, уже более решительным тоном. — Признайся, что ты был легкомыслен и жесток, обвиняя меня. Ведь ты еще мальчик, у тебя нет опыта, все твои знания почерпнуты из книг, которые ничего не могут рассказать о мире и человеческом сердце. Ты знаешь только, как проводить дороги и строить дамбы. Ах, мой мальчик! В сердце нельзя проникнуть по железнодорожным путям, в его глубины нельзя спуститься через колодцы шахт. Нельзя читать в чужой душе с помощью микроскопа, которым пользуются натуралисты, и нельзя решить, виновен ли человек, выверяя его мысли теодолитом.