Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Сестра склонила прекрасную покорную голову на грудь брата. Она дрожала в объятиях любимого, как голубка в когтях орла.

В мозгу инженера, точно молния, промелькнула мысль, что дьявол все-таки существует; но, значит, дьявол — он сам. Росарио в страхе отстранилась, вздрогнув, словно от предчувствия опасности.

— Дай клятву, что будешь тверда… — в смятении вымолвил Рей, стараясь унять ее дрожь.

— Клянусь тебе прахом отца, покоящимся…

— Где?

— У нас под ногами.

Математик почувствовал, что плита у него под ногами приподымается… Но нет, она не поднималась — ему просто почудилось, будто она поднимается, хотя он и был математиком.

— Клянусь тебе, — повторила Росарио, — прахом отца и богом, который видит нас… Пусть наши соединенные тела покоятся под этими плитами, когда богу будет угодно взять нас из этого мира.

— Да, — повторил Пепе Рей, глубоко взволнованный, чувствуя в душе необъяснимое смятение.

Оба немного помолчали. Росарио поднялась.

— Уже?

Она снова села.

— Ты опять дрожишь, — сказал Пепе. — Росарио, ты больна, у тебя горячий лоб.

— Я, кажется, умираю, — прошептала девушка в отчаянии. — Не знаю, что со мной.

Она без чувств упала на руки брата. Прижав ее к себе, он заметил, что все лицо Росарио покрыто ледяным потом.

«Она действительно очень больна, — подумал он. — Это было безрассудство — выходить из комнаты».

Он взял Росарио на руки, стараясь привести ее в чувство, но так как она все дрожала и не приходила в себя, Пепе решил вынести ее из часовни на свежий воздух. Действительно, на воздухе обморок прошел. И Росарио сразу забеспокоилась: в такой поздний час она не у себя в комнате. Соборные часы пробили четыре.

— Как поздно! — вскричала девушка. — Пусти меня, Пепе. Я постараюсь дойти сама. Но правда, я очень больна.

— Я провожу тебя.

— Нет, ни за что. Я скорее ползком доберусь до комнаты, чем разрешу тебе это. Ты ничего не слышишь? Какой-то шум…

Они замолчали. Но как они ни напрягали слух, они не услышали ничего, кроме тишины.

— Ты ничего не слышишь, Пепе?

— Ровно ничего.

— Прислушайся… Вот, вот — снова… Не знаю, откуда этот шум, может быть, это далеко, очень далеко, а может быть, близко, совсем близко. Может быть, это дыхание мамы… Или это флюгер скрипит на башне собора? О, у меня тонкий слух!

— Слишком тонкий… Разреши мне, дорогая сестра, я отнесу тебя на руках.

— Хорошо, донеси меня до верхней площадки. А там я сама пойду. Отдохну немного, и никто ничего не заметит… Неужели ты не слышишь?

Они остановились на первой ступеньке.

— Какой-то металлический звук.

— Это дышит твоя мама?

— Нет, нет. Этот шум доносится очень издалека. Может быть, это кричит петух?

— Возможно.

— Словно звучат какие-то два слова. Все время повторяют: «Иду сюда», «Иду сюда…».

— Теперь и я слышу, — прошептал Пепе Рей.

— Это чей-то крик.

— Это труба.

— Труба?

— Да. Идем скорей. Сейчас Орбахоса проснется… Теперь уже ясно слышно. Это не труба, это горн. Идут войска.

— Войска?

— Не знаю, почему-то мне кажется, что эта военная операция принесет нам счастье. Мне стало легче на душе, Росарио… Скорей наверх…

— И мне легче. Пойдем.

В одно мгновение Пепе отнес Росарио наверх, и влюбленные расстались, произнося слова прощания так тихо, что сами едва могли расслышать друг друга.

— Я выгляну в окно, что выходит в сад, когда доберусь до своей комнаты. До свиданья.

— До свиданья, Росарио. Смотри не ударься о мебель.

— Здесь я все знаю как свои пять пальцев, Пепе. Мы скоро увидимся. Выгляни в окно, если хочешь получить от меня весточку.

Пепе Рей сделал, как велела Росарио, однако, сколько он ни ожидал, ее не было видно в окне. Инженеру показалось, что он слышит возбужденные голоса в верхнем этаже.

Жители Орбахосы услышали звонкий горн сквозь туманные грезы своего предрассветного сна и открыли глаза с возгласом:

— Войска!

Некоторые, еще не совсем проснувшись, бормотали про себя:

— Все-таки прислали к нам этот сброд.

Другие стремительно вскакивали с постели, ворча:

— Посмотрим-ка на этих висельников.

Некоторые с раздражением говорили:

— Хорошая начинается заваруха… Они пришли забирать рекрутов и взимать налоги; а мы им ответим палками, да, палками.

В некоторых домах радостно восклицали:

— Может, пришел сынок?.. Может, пришел брат?..

И всюду соскакивали с постелей, поспешно одевались, открывали окна — посмотреть на полк, входивший на рассвете в их город и своим появлением внесший в него такую суматоху. Город олицетворял собою печаль, безмолвие, дряхлость; войска — радость, шумное веселье, молодость. Когда полк входил в город, казалось, будто мумия, чудесным способом получив дар жизни, вырвалась из сырой гробницы и принялась отплясывать на свободе. Сколько движения, шума, смеха, радости! Что может быть привлекательней армии! Это — самое молодое и крепкое, что есть в стране. Все тупое, неспокойное, суеверное, темное, злобное, все, что проявляется в отдельных людях, исчезает под железным давлением дисциплины, создающей великолепный ансамбль из массы незаметных единиц. Когда солдат, то есть частица, отделяется, по команде «разойдись», от массы, вместе с которой жил правильной, а иногда и возвышенной жизнью, он часто сохраняет некоторые характерные качества армии. Но это не самый обычный случай. Сплошь и рядом солдат вне казармы внезапно подлеет, в результате чего получается, что если армия — это слава и честь, то сборище солдат может оказаться нестерпимым бедствием, и люди, которые плачут от радости и восторга при виде входящего в их город победоносного батальона, стонут от ужаса и дрожат от страха при виде того, как господа солдаты разгуливают на свободе.

Вот так и случилось в Орбахосе, ибо в те дни не было повода воспевать армию, увенчивать ее лаврами, встречать триумфальными надписями или даже просто упоминать о подвигах ее бравых сынов; в городе, резиденции епископа, царили страх и недоверие, потому что хотя и был он беден, но все же не был лишен таких сокровищ, как домашняя птица, фрукты, деньги и девственницы — и все это оказалось под угрозой с той минуты, когда в город вступили пресловутые воспитанники Арея. Кроме того, родному городу семьи Полентинос, весьма удаленному от суматохи и шума, вечных спутников торговли, прессы, железных дорог и других факторов, о которых не место здесь говорить, не нравилось, когда нарушали его покой.

Всякий раз, когда создавшаяся обстановка способствовала этому, Орбахоса проявляла явное нежелание подчиняться центральной власти, которая — плохо ли, хорошо ли — управляет нами; вспоминая свои прежние фуэросы {152} и снова пережевывая их, как верблюд пережевывает траву, съеденную им накануне, она щеголяла независимостью и непокорностью, плачевными остатками духа бегетрий {153} , доставлявшими порой немало хлопот губернатору провинции. Кроме того, нужно иметь в виду, что у Орбахосы было мятежное прошлое, или, вернее, мятежная родословная. Несомненно, ее жители еще сохраняли в своем характере что-то от той энергии, которая в незапамятные времена, как утверждал восторженный дон Каетано, толкала их на небывалые эпические подвиги; и хотя город был в упадке, он иногда чувствовал страстное желание совершить нечто великое, хотя бы то было великое безрассудство или великая нелепость. И поскольку в прошлом он выпустил в мир таких славных сынов, он, само собой разумеется, хотел, чтобы его теперешние отпрыски, Кабальюко, Меренге и Пелосмалос, обновили славные «деяния» древних.