Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

— Ах, новый Сид объявился, — с величайшим презрением бросила донья Перфекта. — Вам не кажется, сеньор исповедник, что в Орбахосе не осталось ни одного человека, у которого есть еще чувство стыда?

— Это тяжкое обвинение, — начал священник с задумчивым лицом, не глядя на свою приятельницу и не отнимая руки от подбородка. — Но мне думается, что жители нашего города слишком уж покорно позволили возложить на себя тяжкое ярмо военщины.

Ликурго и три крестьянина смеялись.

— Когда солдаты и новые власти, — продолжала сеньора, — обесчестят наш город и отберут у нас последний реал, мы пошлем в Мадрид, в хрустальном ящике, всех храбрецов Орбахосы, чтобы их выставили в музее или показывали на улицах.

— Да здравствует сеньора! — с воодушевлением воскликнул крестьянин, по прозвищу Старикан. — Что ни слово, то золото. Я-то уж не виноват, если скажут, что у нас нет храбрецов. Я ведь давно был бы с Асеро, но когда у человека трое детей да жена, мало ли что может случиться, а кабы не это…

— Но ты губернатору слова не давал? — спросила его сеньора.

— Губернатору? — вскричал Фраскито Гонсалес. — Во всей стране нет другого такого мошенника — он заслуживает пули в лоб. Губернатор, правительство — все на один лад. Наш священник в воскресенье рассказывал нам столько о том, какие в Мадриде ереси, как там оскорбляют нашу веру… Да! Его стоило послушать! Под конец он совсем разволновался и сетовал на то, что у религии нет защитников.

— А великий Кристобаль Рамос? — произнесла донья Перфекта, с силой хлопнув по плечу кентавра. — Он сядет на коня; проедет по площади да по главной улице на виду у солдат; они на него посмотрят, испугаются его геройского вида — и разбегутся кто куда, чуть живы от страха.

Закончив свою тираду, она преувеличенно громко рассмеялась; ее смех прозвучал особенно резко, так как слушатели хранили глубокое молчание. Кабальюко был бледен.

— Сеньор Пасоларго, — продолжала донья Перфекта, уже серьезно, — сегодня вечером пришлите ко мне вашего сына Бартоломе, я хочу, чтобы он остался здесь с нами. Мне нужны в доме надежные люди; а то, чего доброго, в одно прекрасное утро нас с дочерью убьют.

— Сеньора! — воскликнули все.

— Сеньора! — закричал Кабальюко, вставая с места. — Вы, должно быть, шутите?

— Сеньор Ромеро, сеньор Пасоларго, — продолжала донья Перфекта, не глядя на главного местного забияку. — Я не чувствую себя в безопасности в собственном доме. Никто из жителей Орбахосы не может быть спокоен за себя, а всех меньше я. У меня тревожно на душе. Ночью я глаз не могу сомкнуть.

— Но кто же, кто же осмелится?

— Знаете, — горячо заявил Ликурго, — даже я, старый и больной, готов биться со всей испанской армией, если только кто-нибудь осмелится дотронуться до краешка платья сеньоры…

— Одного сеньора Кабальюко хватит с избытком, — заметил Фраскито Гонсалес.

— Ну нет, — возразила донья Перфекта со злобным сарказмом. — Разве вы не знаете, что Рамос дал слово губернатору?

Кабальюко опять сел, положив ногу на ногу и обхватив колени руками.

— Пускай мой защитник будет трус, — неумолимо продолжала сеньора, — только бы он не давал слова. А вдруг со мной случится беда: нападут на мой дом, вырвут из рук любимую дочь, будут издеваться надо мной, оскорблять меня самыми гнусными словами…

Она не могла продолжать. Голос ее прервался, и она принялась безутешно рыдать.

— Ради бога, сеньора, успокойтесь!.. Правда… Еще нет никаких причин… — торопливо, печальным голосом, изображая на лице величайшую скорбь, говорил ей дон Иносенсио. — Мы должны в смирении переносить бедствия, ниспосланные нам богом.

— Но кто же… сеньора? Кто осмелится пойти на такое преступление? — спросил один из четырех крестьян.

— Вся Орбахоса поднимется на ноги, чтобы защитить сеньору.

— Но кто же, кто? — повторяли все.

— Довольно, не докучайте донье Перфекте навязчивыми вопросами, — услужливо остановил их отец исповедник, — вы можете удалиться.

— Нет, нет, оставайтесь, — живо прервала его сеньора. — Находиться в обществе этих добрых людей, желающих мне услужить, — большое утешение для меня.

— Будь проклят весь мой род, — сказал дядюшка Лукас, ударив кулаком по колену, — если все эти козни не дело рук племянника сеньоры.

— Сына дона Хуана Рея?

— Как только я увидел его на станции в Вильяорренде и он заговорил со мной своим медовым голосом, с этакими ужимками, — заявил Ликурго, — я сразу решил, что он большой… не буду продолжать из-за уважения к сеньоре… но я его тут же распознал… С первого взгляда смекнул, что он за птица, а я уж маху не дам — нет. Мне-то доподлинно известно, что, как говорится, какова нитка, таков и клубок, каков лоскут, таков и отрез; а льва по когтям узнают.

— Не говорите при мне плохо об этом несчастном юноше, — сурово вмешалась сеньора де Полентинос. — Как бы ни были велики его недостатки, милосердие запрещает нам говорить о них, да еще при людях.

— Однако же милосердие, — довольно решительно заявил дон Иносенсио, — не мешает нам принимать меры предосторожности против дурных людей, а речь идет именно об этом. Раз уж в злосчастной Орбахосе наблюдается такой упадок стойкости и мужества, раз уж этот город, по-видимому, готов позволить, чтобы ему плюнула в глаза кучка солдат с капралом во главе, то мы должны объединиться, чтобы как-нибудь себя защитить.

— Я буду защищаться, как могу, — сказала донья Перфекта покорным голосом, скрестив на груди руки. — Да будет воля божья!

— Столько шума из-за пустяков… Клянусь жизнью матери… В этом доме все какие-то ошалелые!.. — воскликнул Кабальюко полусерьезно, полушутливо. — Можно подумать, что этот самый дон Пепито — целая ревизия (читай: дивизия) чертей. Не пугайтесь, моя добрая сеньора; мой племянничек Хуан — ему всего тринадцать лет — будет охранять дом, и посмотрим, кто одолеет, ваш племянник или мой.

— Мы отлично знаем цену твоему хвастовству и бахвальству, — ответила хозяйка. — Бедный Рамос, ты хочешь выставить себя героем, а ведь на поверку-то оказалось, что ты ни на что не годен.

Рамос слегка побледнел и бросил на сеньору странный взгляд, полный страха, ярости и преклонения.

— Да, сударь, не смотри на меня так. Ты знаешь, я не боюсь хвастунов. Хочешь, я скажу прямо? Ты трус.

Рамос ерзал на стуле, словно его кололи булавками. Он с шумом, как лошадь, раздувал ноздри, втягивал и выдыхал воздух. В его огромном теле, стремясь вырваться наружу и уничтожить все на своем пути, кипела буря варварских страстей. С трудом пробормотав несколько слов, глотая слоги и запинаясь, он поднялся и прогрохотал:

— Я отрежу голову сеньору Рею!

— Какая нелепость! Ты не только трус, но и грубая скотина к тому же, — заявила, побледнев, донья Перфекта. — Как ты можешь говорить об убийстве, зная, что я не хочу, чтобы убивали кого бы то ни было, тем более моего племянника, которого я люблю, несмотря на все его дурные поступки?