Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Спустя некоторое время после того, как сеньор Пинсон поселился в этом доме, он стал ухаживать за сеньоритой Росарио. Он дал Либраде денег, по ее словам, для того, чтобы она передавала различные поручения и любовные записки. Сеньорита не проявила никакого гнева — скорее, была довольна; таким образом прошло несколько дней. И вот сегодня вечером Росарио и сеньор Пинсон сговорились встретиться и поговорить через окно комнаты Пинсона, выходящее в сад. Они рассказали о своем намерении служанке, а та за соответствующую мзду, тут же ей врученную, вызвалась им помочь. Договорились, что Пинсон выйдет из дома в обычный час, тайно вернется к девяти часам в свою комнату, тайно же уйдет из дома и затем, как всегда, вернется уже открыто. В результате его нельзя будет ни в чем заподозрить. Либрада дождалась Пипсона. Он вошел, закутавшись до ушей в плащ и не говоря ни слова. В свою комнату Пинсон зашел как раз к моменту, когда сеньорита спустилась в сад. Либрада не присутствовала при свидании — все это время она сторожила в галерее, чтобы предупредить Пинсона в случае малейшей опасности; через час он вышел, так же как и вошел, закутавшись в плащ до ушей и не говоря ни слова.

Когда несчастная закончила свое признание, дон Иносенсио спросил ее:

— А ты уверена, что входил и выходил именно сеньор Пинсон?

Обвиняемая ничего не ответила; на лице ее отразилось крайнее замешательство.

Донья Перфекта позеленела от гнева:

— Ты его видела в лицо?

— Но кто же это мог быть, как не он? — возразила девушка. — По-моему, это наверняка был он… Он прямо пошел в свою комнату… Он очень хорошо знал дорогу.

— Странно, — сказал священник. — Он ведь живет здесь же, зачем ему нужны были эти увертки? Он мог сказаться больным и остаться дома… Не правда ли, сеньора?

— Либрада! — в страшной злобе воскликнула донья Перфекта. — Богом тебе клянусь, что ты пойдешь на каторгу.

Она сжала руки с такой силой, что чуть не поранила себя до крови собственными ногтями.

— Дон Иносенсио, — добавила она. — Умрем… Нам осталось только умереть.

И она разразилась безутешными рыданиями.

— Будьте мужественны, сеньора, — взволнованно произнес священник, — будьте мужественны… Сейчас необходимы большая твердость, спокойствие и великое сердце.

— Мое сердце — необъятно, — рыдая, заявила сеньора де Полентинос.

— Мое невелико. Но мы еще посмотрим.

Между тем Росарио, чувствуя, как душа ее разрывается на части, не в силах плакать, не в силах успокоиться, с сердцем, пронзенным острой болью, словно холодным копьем, с бешено мятущимися мыслями, переходившими от мира к богу и от бога к миру, оглушенная и полуобезумевшая, босая, стояла поздно ночью на коленях у себя в комнате на голом полу, скрестив руки, прижавшись пылающим виском к краю кровати, в темноте, в одиночестве, в безмолвии. Она боялась пошевелиться, чтобы не привлечь внимания матери, которая спала — или делала вид, что спала, — в соседней комнате. Несчастная Росарио шептала, обращаясь к небесам:

— Господи боже мой, почему раньше я не умела говорить неправду, а теперь умею? Почему раньше я не умела притворяться, а теперь притворяюсь? Или я низкая, лживая?.. Или то, что я теперь чувствую, то, что со мной происходит, — это падение? Или я пала так, что уже не смогу подняться?.. Разве я больше не добрая и не честная?.. Я сама себя не узнаю. Я ли это, или на моем месте сейчас кто-то другой?.. Сколько ужасов, и всего за несколько дней! Сколько разных чувств! Сердце не вынесет таких страданий. Господи боже мой! Ты слышишь меня, или мне суждено вечно молиться и не быть услышанной?.. Я ведь хорошая — никто меня не убедит в том, что я нехорошая… Если я люблю, бесконечно люблю — разве это дурно?.. Нет, нет… Я хуже всех на свете. Какая-то гигантская змея вонзает жало мне в сердце, отравляет его… Почему ты не убьешь меня, господи? Почему ты меня не бросишь в ад — навсегда? Это ужасно, но я признаюсь в этом, я признаюсь в этом сейчас, когда я наедине с богом, который меня слышит, и я призн аюсь в этом священнику, на исповеди. Я ненавижу свою мать. Почему же, почему? Не могу объяснить. Он не сказал мне ни одного дурного слова о моей матери. Не знаю, как это случилось… Какая я плохая! Нечистая сила овладела мною. Господь, приди ко мне на помощь: сама я никак не могу справиться с собой… Какая-то ужасная сила гонит меня из этого дома… Мне хочется скрыться, убежать. Если он не увезет меня с собой, я поползу за ним по дороге… Что это за божественная радость в моей груди, которая сливается с горьким страданием? Господи боже, отец мой, просвети меня! Я ведь хочу только любить. Я не создана для той злобы, которая меня пожирает, для того, чтобы притворяться, скрываться, обманывать. Завтра же я выйду на улицу, стану посередине и буду кричать. И если кто-нибудь подойдет, я скажу: «Люблю», «Ненавижу»… Хоть сердце облегчу… Какое было бы счастье, если бы всех можно было примирить, всех любить и уважать. Помоги мне, пресвятая дева!.. Опять эта ужасная мысль. Не хочу так думать — а думаю. Не хочу так чувствовать — и чувствую. Ах, к чему себя обманывать? Я не могу избавиться от этой мысли, даже заглушить ее не могу… Так я хочу хотя бы признаться в ней и признаюсь тебе: «Господи, я ненавижу свою мать!»

Наконец она забылась лихорадочным сном. Но воображение воспроизводило все, что случилось с ней вэтот вечер, искажая образы, но не меняя сущности. Росарио услышала, как часы на соборе пробили девять. Сердце ее радостно забилось, когда старая экономка заснула блаженным сном; стараясь не шуметь, девушка медленно вышла из комнаты; она осторожно спускалась по лестнице и ставила ногу на ступеньку, только будучи вполне уверенной, что не произведет ни малейшего шороха. Вот она прошла через комнату прислуги и кухню, вышла в сад; в саду она на минуту задержалась и глянула на небо, усыпанное звездами. Ветер утих. Ничто не нарушало глубокого покоя ночи. Казалось, в ней прячется какое-то молчаливое существо, следящее за девушкой с неотступным вниманием немигающими глазами, настороженно подслушивающее все ее тайны… Ночь наблюдала…

Росарио подошла к застекленной двери столовой и осторожно заглянула внутрь, держась на некотором расстоянии, опасаясь, как бы ее не заметили находящиеся в комнате. При свете лампы она видела мать, стоявшую к ней спиной. Исповедник сидел по правую руку от матери; его профиль был странным образом искажен, его нос вырос и стал похожим на клюв невиданной птицы, а вся его фигура превратилась в горбатую тень, черную и густую, с выступающими тут и там острыми углами, смешную, беспокойную и худую. Напротив находился Кабальюко, больше похожий на дракона, чем на человека… Росарио видела его зеленые глаза — два больших фонаря с выпуклыми стеклами. Блеск глаз и могучая фигура этого дикаря внушали ей страх. Ликурго и трое остальных выглядели смешными и странными куклами. Она уже где-то видела — ну конечно, у глиняных болванчиков на ярмарках — эти же дурацкие ухмылки, эти грубые лица и этот бессмысленный взгляд. Дракон размахивал руками, словно крыльями ветряной мельницы, и ворочал из стороны в сторону своими круглыми зелеными светящимися глазами, так похожими на шары, выставляемые в окнах аптек. Его взгляд ослеплял. Беседа, по-видимому, была интересной. Исповедник тоже размахивал крыльями — тщеславная птица, которая хотела бы летать, да не могла. Его клюв удлинялся и изгибался, перья топорщились от ужаса; успокоившись, он прятал лысую голову под крыло и сжимался в комочек. А глиняные марионетки внезапно начинали двигаться, желая стать людьми; Фраскито Гонсалес очень старался казаться настоящим мужчиной.