Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

В то же время женщину, возбудившую во мне мирскую любовь, я мысленно стремлюсь унизить.

— Ты — охотничий силок, — говорю я ей, повторяя слова мудреца, — твое сердце — обманчивая сеть, и твои руки — опутывающие тенета. Кто возлюбил бога, убежит от тебя; лишь грешник будет пленен тобою.

Размышляя о любви, я нахожу тысячи причин, чтобы любить бога и не любить ее.

Я чувствую в глубине сердца невероятную силу, убеждающую меня в том, что ради любви к богу я мог бы пренебречь всем: славой, честью, могуществом и властью. Я способен подражать Христу, — и если бы враг-искуситель вознес меня на вершину горы и предложил мне все царства земные за то, чтобы я склонил перед ним колени, я не склонил бы их. Но когда он предлагает мне эту женщину, я все еще колеблюсь и не могу оттолкнуть его. Неужели она стоит в моих глазах больше, чем все земные царства, больше, чем слава, честь, могущество и власть?

Иногда я спрашиваю себя: всегда ли любовь одинакова, хотя бы она прилагалась к разным предметам, или же есть два вида и характера любви? Мне кажется, что любовь к богу — это отрицание себялюбия и односторонности. Любя его, я могу и хочу любить все созданное им, я не сержусь и не ревную бога за то, что он любит всех. Я не ревную его к святым мученикам, блаженным, даже к серафимам и не завидую им. Чем сильнее любовь бога к своим творениям, чем щедрее милости и дары, которыми он их наделяет, тем меньше я ревную, тем больше я люблю его, тем больше, кажется мне, он приближается ко мне и тем полнее его любовь и благоволение ко мне. Именно тогда я нежно ощущаю мою братскую, больше чем братскую связь со всем живущим. Я словно составляю одно целое с людьми, и все в моем представлении связано узами любви к богу.

Совсем иные чувства владеют мной, когда я думаю об этой женщине и о моей любви к ней. Эта любовь, похожая на ненависть, отдаляет меня от всех, кроме меня самого. Я хочу Пепиту только для себя, чтобы она вся принадлежала мне, а я — целиком ей. Даже моя преданность, готовность всем пожертвовать ради нее — эгоистичны. Я готов умереть за нее от отчаяния, что не смогу другим путем приблизиться к ней, в надежде на то, что мы будем наслаждаться взаимной любовью после смерти, соединившись в вечном объятии.

Подобными рассуждениями я стремлюсь сделать ненавистной для меня любовь к этой женщине, я вкладываю в нее нечто ужасное и роковое; но вслед за тем в недрах моего существа возникает совсем иная мысль, словно у меня две души, два разума, две воли и два воображения: я начинаю отрицать то, что недавно утверждал, и в безумии своем стремлюсь примирить обе эти любви. Почему бы мне не бежать от нее, чтобы любить ее издали и по-прежнему пламенно служить богу? Если любовь к богу не исключает любви к отечеству, любви к людям, к науке, к красоте в природе и в произведениях искусства, — она не должна исключать и любовь к женщине, когда чувство к ней непорочно и носит духовный характер. Я превращу ее, говорю я себе, в символ, в аллегорию, в образ всего благого и прекрасного. Она станет для меня, как Беатриче для Данте, слепком и символом моего отечества, знания и красоты.

И тогда мне в голову приходит страшная, чудовищная мысль. Чтобы превратить Пепиту в этот символ, в этот легкий воздушный образ, эмблему всего, что я смею любить после бога, в боге и подчиняя его богу, я представляю себе Пепиту мертвой, как была мертва Беатриче, когда ее воспевал Данте.

Если я оставляю ее в живых, мне не удается претворить ее в чистую идею, — и, чтобы достичь этого, я должен мысленно убить ее.

Потом я оплакиваю убитую мной, содрогаясь перед своим преступлением, духовно приближаясь к ней и жаром своего сердца возвращаю ей жизнь, и снова вместо туманного, призрачного образа, тающего в розовых облаках среди небесных цветов, — такой видел свою возлюбленную на вершине чистилища свирепый гибеллин {92} , — передо мной возникает плотная, четкая фигура женщины, резко обрисованная в чистом и ясном воздухе, как одно из совершенных творений эллинского резца, как Галатея, одушевленная любовью Пигмалиона {93} , которая спускается с мраморного пьедестала, полная жизни, цветущей молодости и красоты.

Тогда из глубины смятенной души я восклицаю: «Дух мой слабеет! Боже, не покидай меня! Поспеши мне на помощь! Обрати ко мне лик твой, и я буду спасен!»

Так я вновь обретаю силы, чтобы противостоять искушению. Так просыпается во мне надежда, что я верну себе прежний покой, едва покину эти места.

В ярости своей сатана стремится поглотить чистые воды Иордана — подвижников, посвятивших себя богу. Силы ада восстают на них и спускают с цепи всех своих чудовищ. Святой Бонавентура {94} сказал: «Мы должны удивляться не тому, что эти люди грешили, но тому, что они не грешили». И все же я сумею устоять и не согрешить. Бог защитит меня!

6 июня

Кормилица Пепиты, ставшая теперь ее домоправительницей, настоящая бой-баба, как говорит батюшка, — болтлива, весела и ловка на редкость. В свое время она вышла замуж за сына мастера Сенсиаса и унаследовала от свекра то, чего не удалось унаследовать ее мужу: великолепную способность к ручному труду. Разница лишь в том, что мастер Сенсиас делал винты для давильных прессов, чинил колеса или мастерил плуги, а его невестка готовила варенье, сиропы и прочие лакомства. Свекор был искусником в полезных делах, а невестка обладала талантом в делах, доставлявших людям наслаждение, — впрочем, наслаждение невинное или, по меньшей мере, дозволенное.

Антоньона — так зовут кормилицу — держится запросто со всеми здешними господами. Она у всех бывает и всюду чувствует себя как дома. Ко всем молодым людям и девушкам в возрасте Пепиты или постарше она обращается на «ты», называет их мальчиками и девочками и относится к ним так, словно вскормила их собственной грудью.

Со мной она тоже на «ты», часто бывает у нас в доме, заходит в мою комнату и уже не раз называла меня неблагодарным и бранила, что я не навещаю ее госпожу.

Батюшка, ничего не замечая, винит меня в чудачестве: он зовет меня букой и тоже изо всех сил старается уговорить меня по-прежнему бывать у Пепиты. Вчера вечером я не устоял против его настойчивых просьб и отправился к Пепите раньше обычного: батюшка еще собирался проверить отчет управляющего.

Лучше бы я не ходил!

Пепита была одна. Мы поздоровались, и оба покраснели; молча и робко протянули друг другу руки. Я не пожал ее руки, она не пожала моей, но соединив наши руки, мы не в силах были разъединить их.

Во взгляде Пепиты, устремленном на меня, не было любви; в нем светилась дружба, сочувствие и глубокая грусть.

Она догадалась о моей внутренней борьбе и думала, что любовь к богу восторжествовала в моей душе, что моя решимость не любить ее тверда и непреодолима.