Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

— Но эта любовь безнадежная, она останется без ответа. Дон Луис не полюбит тебя.

Сквозь слезы, затуманившие прекрасные глаза Пепиты, блеснул радостный, светлый луч; ее свежие сочные губы, сомкнутые печалью, мягко раскрылись в улыбке, обнажая жемчужные зубы.

— Он меня любит, — произнесла Пепита с легким, но плохо скрытым выражением гордости и торжества, которое было выше ее скорби и угрызений совести.

Замешательство и изумление отца викария достигли предела. Если бы святой, которому он больше всех поклонялся, был сброшен с алтаря и, упав к его ногам, разбился на тысячу кусков, викарий не был бы так поражен. Он с недоверием и сомнением посмотрел на Пепиту, правда ли это, не фантазия ли это самонадеянной женщины? Так твердо верил он в святость и набожность дона Луиса!

— Он любит меня, — повторила Пепита, отвечая на его недоверчивый взгляд.

— Женщины хуже беса! — воскликнул викарий. — Вы самому дьяволу ножку подставите.

— А я разве вам не говорила? Я очень, очень плохая.

— Да будет воля божья! Ну, успокойся. Милосердие бога бесконечно. Расскажи по порядку, что случилось.

— Что же могло случиться? Я люблю его, боготворю, не могу без него жить; он меня тоже любит, но борется с собой, хочет заглушить свою любовь и, может быть, добьется этого. А вы, сами того не зная, во многом тут виноваты.

— Этого еще недоставало! В чем же я-то виноват?

— С присущей вам беспредельной добротой вы только и делали, что расхваливали мне дона Луиса и, уж конечно, в разговоре с ним вы еще больше хвалили меня, хотя я этого не заслуживаю. К чему это должно было привести? Разве я камень? Разве мне не двадцать лет?

— Ты права, совершенно права. А я-то, болван! Я изо всех сил помогал этому делу Люцифера.

Священник был столь добр и смиренен, что сокрушался так, точно он и впрямь был преступником, а Пепита его судьей.

Тогда, поняв, как несправедливо она превратила отца викария в соучастника и чуть ли не в главного виновника своего прегрешения, Пепита обратилась к нему:

— Не огорчайтесь, отец мой, ради бога, не огорчайтесь. Смотрите, какая я злюка! Сама совершаю тягчайшие грехи, а ответственность за них хочу возложить на лучшего, добродетельнейшего человека. Нет, не ваши похвалы дону Луису, а мои глаза и моя нескромность погубили меня. Если бы вы никогда не рассказывали о достоинствах дона Луиса, о его познаниях, таланте, пылком сердце, то, слушая его, я открыла бы все это сама, — ведь в конце концов я не так уж глупа. И, наконец, я увидела его красоту, врожденное благородство и изящество, его полные огня и мысли глаза, — словом, он показался мне достойным любви и восхищения. Ваши похвалы лишь подтвердили мой выбор, но отнюдь не определили его. Я слушала их с восторгом, потому что они совпадали с моим преклонением перед ним, были отголоском — причем слабым и неясным — того, что я сама о нем думала. Ваша самая красноречивая похвала дону Луису не могла сравниться с той, которую я произносила без слов в глубине души каждую минуту, каждую секунду.

— Не нужно так горячиться, дочь моя, — прервал ее священник.

Но Пепита продолжала с еще большей горячностью:

— Но как отличались ваши похвалы от моих мыслей! Вы видели и показывали мне в доне Луисе образец священника, миссионера, апостола, то проповедующего Евангелие в отдаленных областях и обращающего неверных, то свершающего свои подвиги в Испании на благо христианства, столь униженного сегодня безбожием одних и отсутствием добродетели, милосердия и знаний у других. Я же, наоборот, представляла себе его влюбленным поклонником, забывшим ради меня бога, посвятившим мне жизнь, отдавшим мне душу, ставшим моей опорой, моей поддержкой, спутником моей жизни. Я стремилась совершить кощунственную кражу. Я мечтала похитить его у бога, из божьего храма, как похищает грабитель, враг неба, самое дорогое сокровище из священной дарохранительницы. Ради этого я сбросила вдовий и сиротский траур, украсила себя мирской роскошью; отказавшись от уединения, я стала принимать у себя гостей, старалась быть красивой, я с адской тщательностью заботилась о своем бренном теле, удел которого — сойти в могилу и превратиться в жалкий прах; наконец, я смотрела на дона Луиса манящим взором и, пожимая ему руку, стремилась передать ему тот неугасимый огонь, который сжигает меня.

— Ах, дитя, дитя! Как печально то, что я слышу от тебя. Кто бы мог даже вообразить такое?

— Это еще не все! — добавила Пепита. — Я добилась того, что дон Луис меня полюбил. Он говорил об этом своим взглядом. Да, его любовь такая же глубокая и страстная, как моя. Он мужественно старался победить эту безумную страсть добродетелью, стремлением к вечным благам. А я стремилась помешать этому. Однажды, после многих дней отсутствия, он пришел и застал меня одну. Подав ему руку, я молча заплакала — ад внушил мне проклятое немое красноречие! — без слов я дала ему почувствовать, как страдаю из-за того, что он пренебрег мною, не любит меня, что предпочел моей любви другую, высшую любовь. И тогда он не смог противостоять искушению и приблизил губы к моему лицу, чтобы осушить мои слезы. Наши губы слились. Если бы бог не послал в ту минуту вас, что было бы со мной?

— Какой стыд, дочь моя! Какой стыд! — проговорил викарий.

Пепита закрыла руками лицо и зарыдала, точно Магдалина.

Руки ее в самом деле были прекрасны, еще прекраснее, чем их изобразил в своих письмах дон Луис. Их белизна, их ясная прозрачность, точеные пальцы, розовый перламутровый блеск ногтей могли свести с ума любого мужчину.

Добродетельный викарий, в свои восемьдесят лет, понял, как мог согрешить дон Луис.

— Девочка, — воскликнул он, — не отчаивайся! Не разрывай мне сердце! Успокойся. Дон Луис, конечно, раскаялся в совершенном грехе. Раскайся и ты, — все будет в порядке. Бог вас простит, и вы станете снова безгрешными. Если дон Луис послезавтра уедет — это докажет торжество добродетели: значит, он бежит от тебя, решив покаяться в грехе, исполнить обет и вернуться к своему призванию.

— Ах, вот как! — воскликнула Пепита. — Исполнить обет… вернуться к своему призванию… а прежде убить меня?! Зачем он меня полюбил, зачем вскружил мне голову, зачем обманул меня? Он обжег меня поцелуем, как раскаленным железом, поработил меня, поставил на мне свое клеймо, — а теперь покидает, предает и убивает меня! Удачное начало для миссионера, проповедника святого Евангелия! Но этому не бывать! Бог свидетель, не бывать!

Эта вспышка гнева и безумия влюбленной женщины ошеломила викария.

Пепита встала. Ее движения были исполнены трагического отчаяния. Глаза сверкали, как два кинжала, пылали, как два солнца. Викарий смотрел на нее молча, почти с ужасом. Пепита большими шагами прошлась по комнате. Из робкой газели она превратилась в разъяренную львицу.