Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

Несмотря на обычную для провинции откровенность между госпожой и прислугой, Пепита не выдала себя ни перед одной из горничных. Только Антоньона, хитрая, как рысь, особенно когда дело касалось ее любимицы, проникла в эту тайну.

Антоньона не утаила от Пепиты своего открытия, а Пепите не удалось отпереться перед женщиной, которая была ее кормилицей и боготворила ее; но эта отменная сплетница, которая любила посудачить обо всем, что случалось в городке, была на редкость скрытной, когда дело касалось ее сеньоры.

Так Антоньона стала поверенной сердечных тайн своей госпожи. Пепита изливала ей душу, находя в этом большое утешение, ибо Антоньона, грубоватая и несдержанная на язык, была женщиной умной и с добрым сердцем.

Этим и объясняются посещения ею дона Луиса, проповеди, которые она ему читала, и, наконец, грубые, неуместные и непочтительные щипки, которыми она терзала его плоть и ущемляла его достоинство в свой последний приход.

Пепита не только не посылала Антоньону с поручениями к дону Луису, но даже и не предполагала, что та ходила к нему. Антоньона вмешалась в дело по собственной охоте и по своему разумению. Как уже говорилось, она с поразительной проницательностью разузнала, как обстоит дело.

Когда сама Пепита едва отдавала себе отчет в том, что полюбила дона Луиса, Антоньона уже знала об этом. Как только влюбленная Пепита стала украдкой бросать на него пылкие, никем из посторонних не замеченные взгляды, наделавшие столько бед, Антоньона повела о них разговор, точно все происходило в ее присутствии. Когда же эти взгляды получили нежное вознаграждение, Антоньона и об этом догадалась.

Итак, сеньоре почти ни о чем не приходилось рассказывать проницательной служанке.

Вот что произошло спустя пять дней после прочитанного нами последнего письма.

Было одиннадцать часов утра. Пепита находилась в комнате, примыкавшей к ее спальне и будуару; сюда никто, кроме Антоньоны, не входил без зова.

Мебель здесь была недорогая, но удобная и красивая. Занавески и чехлы на креслах, диванах и стульях были из простой материи в цветочек; на столике красного дерева стоял письменный прибор и лежала бумага, а в шкафу, также из красного дерева, стояли на полках книги религиозного и исторического содержания; стены были украшены копиями картин на религиозные сюжеты, свидетельствующие о хорошем вкусе, столь редком и почти невероятном в андалузской провинции: то не были плохие французские литографии, а искусные репродукции картин «Сицилийское чудо» Рафаэля, «Святой Ильдефонсо и богородица», «Непорочное зачатие», «Святой Бернард» и двух фресок Мурильо.

Над старинным дубовым столом на массивных колонках помещалась конторка с инкрустациями из ракушек, перламутра, слоновой кости и бронзы и с выдвижными ящиками, где Пепита хранила счета и разные документы. На том же столе стояли две фарфоровые вазы с цветами; на стенах были подвешены фаянсовые цветочные горшочки из севильского картезианского монастыря с вьющейся геранью и другими растениями и три золоченые клетки с канарейками и щеглами.

Это был любимый уголок Пепиты, куда днем не входил никто, кроме врача и отца викария, а вечером имел доступ лишь управляющий, приносивший счета. Этот уголок именовался кабинетом.

Пепита полулежала на софе, подле которой стоял маленький столик с книгами.

Она недавно проснулась и была в легком летнем халате. Ее золотистые волосы были не причесаны и казались еще прекраснее. Свежее юное лицо побледнело, но, хотя печаль и согнала с него румянец, а вокруг глаз легли тени, оно стало еще красивее.

Пепита проявляла нетерпение: она кого-то ждала.

Наконец человек, которого она поджидала, явился и вошел без стука. То был отец викарий.

Усевшись после обычных приветствий рядом с Пепитой в кресло, священник приступил к беседе.

— Я рад, что ты позвала меня, но если бы ты и не потрудилась сделать это, я все равно пришел бы. Как ты бледна! Что с тобою? Ты хочешь сообщить мне что-нибудь важное?

В ответ на эти ласковые вопросы Пепита глубоко вздохнула.

— Вы не можете угадать мою болезнь? — спросила она. — Вы еще не открыли причины моего недуга?

Викарий пожал плечами и испуганно взглянул на нее: он ничего не знал, и его убивала горячность, с которой она говорила.

— Отец мой, — продолжала Пепита, — мне следовало не вызывать вас к себе, но самой пойти в церковь и там исповедаться перед вами. К несчастью, я не раскаялась в своих грехах, мое сердце ожесточилось, мужество покинуло меня, да я и не расположена говорить с вами как с духовником, я хочу довериться вам как другу.

— Что ты говоришь о грехах и об ожесточении сердца? В своем ли ты уме? Какие грехи могут быть у тебя? Ты такая добрая.

— Нет, отец, нет, я плохая. Я обманывала вас, обманывала себя и хотела обмануть бога.

— Ну, успокойся же, уймись: расскажи все по порядку, разумно, без глупостей.

— Как же я могу молчать, если злой дух овладел мной?

— Мария пречистая! Девочка, не болтай чепухи… Видишь ли, дочь моя, есть три самых страшных дьявола, овладевающих душами, и я уверен, что ни один из них не осмелится проникнуть в твою. Первый — это Левиафан, или дух гордыни; второй — Мамон, или дух скупости; третий — Асмодей, или дух нечистой любви.

— Значит, я жертва всех трех: все три владеют мной.

— Это ужасно!.. Но я опять прошу тебя, успокойся. Ты бредишь.

— Ах, если бы это было так! Но по моей вине все обстоит как раз наоборот. Я скупая, потому что владею большим богатством и недостаточно жертвую на добрые дела; я гордая, потому что пренебрегла многими мужчинами не из добродетели и честности, а потому что не сочла их достойными своей любви. И вот бог наказал меня, бог допустил, чтобы третий враг, о котором вы говорите, овладел мной.

— Как это так, девочка? Что за чертовщина лезет тебе в голову? Ты, может быть, влюблена. Но, если это так, что ж тут плохого? Разве ты не свободна? Выходи замуж и оставь глупости. Без сомнения, это мой друг дон Педро де Варгас совершил чудо. Выходит, дьяволом оказался дон Педро! Знаешь, это меня поражает. Не думал я, что все окажется так просто и дело так быстро пойдет на лад…

— Но я люблю не дона Педро!

— Так кого же?

Пепита поднялась с места, подошла к двери, заглянула, не подслушивает ли кто; закрыв ее снова, она подошла к викарию и со слезами на глазах прошептала дрожащим голосом на ухо доброму старцу:

— Я безумно люблю его сына.

— Какого сына? — прервал ее викарий, все еще не желая ничего понимать.

— Какой же еще может быть сын? Я страстно, безумно люблю дона Луиса.

На лице доброго, простодушного священника отразились замешательство и горестное изумление.

Минуту длилось молчание. Затем викарий произнес: