Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

— Ну и хитрая бестия эта Пепита Хименес! — говорил граф. — У нее больше причуд и высокомерия, чем у инфанты Микомиконы {106} ! Она хочет заставить нас позабыть, что родилась и жила в нищете, пока не вышла замуж за это чучело, за этого старикашку, за этого проклятого ростовщика и не прибрала к рукам его деньжата. Лишь одно доброе дело совершила в своей жизни эта вдовушка — договорилась с сатаной поскорей отправить в ад своего пройдоху мужа и освободить землю от этой заразы и чумы. Теперь Пепите вздумалось прикинуться добродетельной и целомудренной. Так мы и поверили! Небось тайком спуталась с каким-нибудь фруктом, а перед всеми прикидывается второй царицей Артемисией {107} .

Домоседам, не посещающим мужские сборища, этот язык покажется, без сомнения, дерзким и невероятно грубым; но люди, знакомые со светом, знают, что такие выражения в нем приняты: красивые и милые женщины, а порой и самые почтенные матроны служат мишенью для не менее позорных и непристойных выпадов, если у них есть враг и даже если его нет, так как иные часто сплетничают, или, лучше сказать, оскорбляют и бесчестят людей во всеуслышание лишь для того, чтобы казаться остроумными и развязными.

Дон Луис с детства привык к тому, что при нем никто не вел себя дерзко и не произносил слов, которые могли бы рассердить его; он рос, окруженный слугами, родственниками и людьми, которые зависели от его отца и прислушивались ко всем его желаниям, позднее, в семинарии, ему, как племяннику настоятеля, обладавшему к тому же многими достоинствами, никогда не противоречили, считались с ним и заискивали перед ним. Вот почему дон Луис был поражен словно ударом молнии, услышав, как дерзкий граф порочит и втаптывает в грязь честь женщины, которую он, Луис, боготворит.

Но как защитить ее? Хотя он не был ни мужем, ни братом, ни родственником Пепиты, он мог вступиться за нее как кабальеро; но он ясно представил себе, какой это вызовет скандал в казино, где ни у одного из присутствующих не нашлось и слова в защиту молодой вдовы, — напротив, все смеялись, довольные остроумием графа. Мог ли он, почти уже священник, открыто высказать свое негодование, рискуя ссорой с этим наглецом?!

Дон Луис решил было смолчать и уйти, но, подчиняясь велению сердца и самовольно присваивая себе право, которого ему не давали ни его молодые годы, ни его лицо, покрытое лишь первым пушком, ни его пребывание в казино, красноречиво выступил против злословия и с христианской независимостью суровым тоном указал графу на низость его поступка.

Это был глас вопиющего в пустыне. На его поучение граф ответил насмешками и непристойностями, и, несмотря на то что дон Луис был сыном местного касика, люди, среди которых было много приезжих, встали на сторону насмешника, — даже Куррито, этот слабовольный бездельник, хотя и не смеялся, но не вступился за своего друга. И дон Луис, осмеянный и уничтоженный, покинул казино среди шумного веселья.

— Только этого мне недоставало, — пробормотал сквозь зубы дон Луис, придя домой и снова очутившись у себя в комнате, взбешенный издевательствами, которые он, впрочем, сильно преувеличивал и считал невыносимыми. Подавленный и обескураженный, он бросился в кресло, и рой мыслей закружился в его голове.

Кровь отца, кипевшая в его жилах, возбуждала гнев и толкала его отказаться от духовной карьеры, как с самого начала советовали ему в городке, чтобы затем проучить по заслугам сеньора графа, — но тогда все будущее, которое он создал в своем воображении, немедленно рухнет. Перед ним вставали образы настоятеля, отрекающегося от него; папы, приславшего диспенсацию {108} на получение сана ранее положенного возраста; прелата епархии, поддержавшего ходатайство дона Луиса, со ссылкой на его испытанную добродетель, отличную подготовку и твердость призвания, — все суровыми обвинителями вставали перед его мысленным взором.

Затем он вспомнил шутливые утверждения отца о необходимости дополнять меры убеждения другими мерами, как этому учили святой апостол Иаков, средневековые епископы, дон Иньиго де Лойола и прочие, — и шутка отца уже не казалась ему такой нелепой, как прежде: да, он почти раскаивался в том, что не пошел сегодня по этому пути.

Ему припомнился также обычай некоего правоверного богослова, современной знаменитости, — персидского философа, о котором упоминалось в одной из последних книг о Персии. Обычай его состоял в том, чтобы сурово бранить учеников и слушателей, когда они смеялись во время уроков или не понимали их: если же этого было недостаточно, философ спускался с кафедры и мечом расправлялся с виновными. Этот метод был весьма плодотворен, особенно в споре; правда, однажды упомянутый философ столкнулся с противником, который применил тот же способ убеждения, и философ заработал чудовищный шрам на лице.

Несмотря на угрызения совести и дурное настроение, дон Луис невольно рассмеялся при этом воспоминании, полагая, что многие философы в Испании охотно усвоили бы персидский метод; и если он сам не применил его, то, конечно, не из страха перед шрамом, а из более благородных соображений.

Но тут дон Луис предался иным размышлениям, которые несколько успокоили его.

«Незачем было выступать в казино с проповедью, — подумал он, — мне следовало сдержаться, как велит нам Иисус Христос, — он сказал: «Не бросайте святыни псам и не мечите бисера перед свиньями, дабы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». Впрочем, на что мне сетовать? Неужели я должен на оскорбление отвечать оскорблением? Неужели я должен позволить гневу одержать надо мной верх? Святые отцы говорили: «Гнев у священника — хуже, чем похоть». Гнев вызвал море слез и был причиной страшных бедствий. Гнев — опасный советчик: может быть, это он привел к тому, что народы исходили кровавым потом под божественным игом; это он вызвал призрак Исаии {109} перед ожесточенными взорами служителей церкви, и они вместе со своими фанатическими приверженцами превратили кроткого агнца в неумолимого мстителя, спускающегося во главе бесчисленного воинства с вершины Эдома {110} и надменной стопой, по колено в крови, попирающего народы, как давят виноград в давильне. О нет, господи! Я буду твоим служителем. Ты — бог мира, и моей первой добродетелью должна быть кротость. Да послужит мне примером Нагорная проповедь сына твоего. Не око за око, не зуб за зуб, а любовь к врагам нашим! Ты, как рассвет, освещаешь праведных и грешных и проливаешь на всех обильный поток своих несказанных милостей. Ты — наш отец, сущий на небесах, и нам надлежит стать такими же совершенными, как ты, прощать тех, кто оскорбляет нас, и молить тебя, чтобы и ты простил их, ибо они не ведают, что творят. Не следует забывать о данной нам заповеди: блаженны вы, когда вас будут поносить, гнать и всячески несправедливо злословить о вас. Священник — или тот, кто хочет им стать, — должен быть смиренен, миролюбив, кроток сердцем. Он не должен быть похож на дуб, который гордо возвышается, пока в него не ударит молния, — нет, он должен быть подобен лесным душистым травам и скромным полевым цветам, которые благоухают еще приятней и нежнее, когда их топчет грубая нога».