Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

В таких и подобных размышлениях протекло время до трех часов. Тут дон Педро, возвратившись с прогулки, вошел в комнату сына и позвал его обедать. Но ни веселая сердечность отца, ни его шутки, ни знаки внимания — ничто не могло рассеять грусть дона Луиса. Он ел через силу и почти не разговаривал за столом.

Хотя дона Педро огорчило уныние сына (уж не заболел ли он, несмотря на свое крепкое здоровье?), но тем не менее, выкурив, как всегда, после обеда хорошую гаванскую сигару и сопроводив ее обязательной чашкой кофе и рюмкой крепкой анисовой водки, дон Педро, встававший с рассветом, почувствовал усталость от дневных хлопот и отправился, как обычно, прилечь после обеда часика на два, на три.

Дон Луис поостерегся сообщить отцу об обиде, нанесенной графом де Хенасаар: дон Педро, не собиравшийся стать священником и обладавший вспыльчивым характером, немедленно бросился бы отомстить обидчику.

Оставшись один, дон Луис вышел из столовой, чтобы никого не видеть, и, закрывшись у себя в комнате, снова погрузился в размышления.

Так он сидел, задумчиво облокотясь на бюро и подперев щеку правой рукой; вдруг послышался легкий шум. Он поднял глаза и рядом с собой увидел назойливую Антоньону, которая, несмотря на свою толщину, проникла к нему, словно тень, и теперь внимательно наблюдала за ним с выражением сострадания и ярости.

Она проскользнула сюда, никем не замеченная, пока слуги обедали, а дон Педро спал, и открыла дверь в комнату изатворила ее за собой с такой осторожностью, что дон Луис, если бы даже и не был погружен в задумчивость, все равно ничего не услышал бы.

Антоньона решила поговорить с Луисом, хотя еще точно не знала, что ему скажет. Однако она попросила — неизвестно, небо или ад — развязать ей язык и наделить ее даром речи — не вульгарной и грубой, обычной для нее, а благопристойной и изящной, пригодной для высоких рассуждений и прекрасных мыслей, которые она собиралась изложить ему.

Увидев Антоньону, дон Луис нахмурился, красноречивым жестом выразил свое недовольство по поводу ее посещения и резко спросил:

— Ты зачем пришла? Уходи.

— Я пришла требовать от тебя отчета в том, что ты делаешь с моей девочкой, — не смущаясь ответила Антоньона, — и не уйду, пока ты не объяснишь своего поведения.

Затем, придвинув к столу кресло, она с самоуверенным и дерзким видом уселась против дона Луиса.

Поняв, что ему от нее так просто не отделаться, дон Луис, овладев собой, вооружился терпением и уже менее жестким тоном сказал:

— Говори, в чем дело.

— А в том, — начала Антоньона, — что ты замыслил против моей бедняжки злодейство. Ты ведешь себя как негодяй. Ты ее околдовал, опоил зельем. Наш ангелочек умирает. Она не ест, не спит, не знает покоя — и все по твоей вине. Сегодня она несколько раз падала в обморок лишь при одной мысли о твоем отъезде. Натворил же ты дел, еще не став попом. Ах ты, каторжник, зачем тебя принесло к нам? Почему ты не остался с дядей? Она была вольная, как ветер, сама себе хозяйка, всех покоряла, а сама никому не давалась в руки, — и вот теперь попала в твои коварные сети. Ты, конечно, приманил ее своей притворной святостью. Все твое богословие, все твои небесные фокусы — это свист, которым хитрый и бессердечный охотник заманивает в силок глупых дроздов.

— Антоньона, — произнес дон Луис, — оставь меня в покое. Не терзай меня, ради бога. Я — злодей, признаю это. Мне не следовало смотреть на твою госпожу. Мне не следовало показывать ей, что я люблю ее; но я любил ее и продолжаю любить всем сердцем. Я не давал ей ни зелья, ни отвара — я дал ей свою любовь. Но от этой любви приходится отказаться, нужно все позабыть. Так велит мне бог. Ты думаешь, что я не принес, не приношу и не принесу огромной жертвы? Пепите нужно собраться с силами и последовать моему примеру.

— У бедняжки не будет и такого утешения! возразила Антоньона. — Ты добровольно приносишь на алтарь, как жертву, эту женщину, которая тебя любит и целиком принадлежит тебе, а ты ведь не принадлежишь ей, как же она тобой пожертвует? Что кинет она на ветер? Какое сокровище бросит в костер? Ничего — только любовь без взаимности! Как может она отдать богу то, чего не имеет? Что же, она обманет бога и скажет: «Боже мой, вот он меня не любит, так я жертвую тебе его и перестану его любить?» Жаль, что бог не умеет смеяться, а если бы умел — ну и похохотал бы он над таким подарком!

Ошеломленный дон Луис не знал, что возразить на рассуждения Антоньоны, еще более жестокие, чем ее прежние щипки.

Кроме того, ему претило обсуждать метафизику любви со служанкой.

— Оставим бесполезные разглагольствования, — сказал он. — Я не могу помочь горю твоей госпожи. Что же мне делать?

— Что тебе делать? — прервала его Антоньона, на этот раз мягко, ласково и вкрадчиво. — Я тебе скажу, что делать. Если ты и не поможешь горю моей девочки, то хоть немного облегчи его. Разве ты не настоящий святой? А святые — люди сострадательные, да и мужественные. Не беги, как невежа и трус, не простившись. Навести мою больную девочку, сделай благое дело.

— Но к чему это может привести? Мой приход только ухудшит дело, а не поправит его.

— Да нет, ты не понимаешь. Ты придешь. Бог дал тебе такой язык, ты так умеешь болтать, что живо вобьешь ей в мозги смирение, и она утешится; да если ты еще прибавишь, что любишь ее, а покидаешь только из-за бога, то, по крайней мере, не заденешь ее женского самолюбия.

— Ты хочешь, чтобы я искушал бога? Это опасно и для меня и для нее.

— Зачем тебе искушать бога? Если бог увидит, что твои намерения справедливы и чисты, разве он оставит тебя своей милостью и помощью, разве он позволит тебе погибнуть? А ведь я не без причины тебя об этом прошу. Разве ты не обязан поспешить к моей девочке, спасти ее от отчаяния и направить ее на путь истинный? А если она, увидев твое пренебрежение, умрет от горя или схватит веревку, да и повесится на балке? У тебя на сердце будет небось жарче, чем в смоляных и серных котлах Люцифера.

— Ах, это ужасно! Я не хочу, чтобы она отчаивалась. Я призову все свое мужество и приду навестить ее.

— Благослови тебя бог! Сердце мне подсказывало, что ты добрый!

— Когда прийти?

— Сегодня вечером, ровно в десять. Я буду ждать тебя удвери, что выходит на улицу, и провожу к ней.

— Она знает, что ты была у меня?

— Нет, не знает. Это я сама придумала. Но я половчей подготовлю ее, чтобы она не упала в обморок от нежданной радости. Ты придешь?

— Приду.

— До свиданья. Приходи обязательно. Ровно в десять. Я подожду тебя у дверей.

И Антоньона убежала; прыгая по лестнице через две ступеньки, она мгновенно очутилась на улице.

Нельзя отрицать, Антоньона действовала чрезвычайно умно, а речь ее была столь достойной и учтивой, что ее могли бы счесть неправдоподобной, если бы нам не было известно с величайшей точностью все, о чем здесь повествуется, и в том числе чудеса, на которые способен прирожденный ум женщины, когда стимулом ему служит глубокий интерес или сильная страсть.