Педро Аларкон - Треугольная шляпа, Пепита Хименес, Донья Перфекта, Кровь и песок

— Раз, два, три!.. Бац!..

Внизу кто-то вскрикнул от боли, послышались проклятия, громкий мужской голос. Рей отчетливо расслышал следующие слова:

— Черт бы побрал их! Кажется, эти… проломили мне голову. Хасинто, Хасинто! Ну что за проклятое соседство!..

— Господи Иисусе, дева Мария и святой Иосиф, что я наделала! — в растерянности воскликнула Флорентина. — Я попала в голову сеньора дона Иносенсио.

— В исповедника? — спросил Пепе.

— Да.

— Он живет в этом доме?

— А где же ему еще жить?

— Так эта вздыхающая сеньора…

— Его племянница, экономка или бог знает кто. Мы дразним ее, потому что она очень зловредная, но над сеньором исповедником мы никогда не смеемся.

Пока они торопливо обменивались словами, Пепе увидел, как на довольно близком расстоянии, напротив террасы, в доме, только что подвергавшемся бомбардировке, распахнулось окно и появилась улыбающаяся знакомая физиономия, при виде которой он вздрогнул, побледнел и сильно смутился. Это был Хасинтито. Молодой адвокат, прервав свой великий труд, выглянул в окно. За ухом у него торчало перо, а лицо было целомудренным, свежим и розовым, как утренняя заря.

— Добрый вечер, сеньор дон Хосе! — весело приветствовал он Пепе Рея.

Внизу снова раздался крик.

— Хасинтито, Хасинтито!

— Сейчас иду. Я здоровался с сеньором…

— Идемте, идемте отсюда! — испуганно воскликнула Флорентина. — А то сеньор исповедник поднимется в комнату дона Номинативуса и отлучит нас от церкви.

— Да, да, уйдемте и запрем дверь столовой.

Они поспешно покинули террасу.

— Вы должны были предвидеть, что Хасинто заметит нас из своего храма науки, — сказал Тафетан.

— Дон Номинативус — наш друг, — возразила одна из них. — Из окна своего храма науки он тихонько нашептывает нам любезности и посылает воздушные поцелуи.

— Хасинто? — удивился инженер. — Но что за дьявольское прозвище вы ему дали!

— Дон Номинативус…

Девушки рассмеялись.

— Мы прозвали его так за чрезмерную ученость.

— Ничего подобного, это прозвище мы дали ему еще с детства, когда он был мальчишкой… Мы играли на террасе и всегда слышали, как он вслух учил уроки.

— Да, да, целыми днями он гнусавил.

— Не гнусавил, а склонял. Вот так: «Номинативус, генитивус, дативус, аккузативус…»

— Наверное, у меня тоже есть прозвище? — спросил Пепе.

— Пусть вам скажет об этом Мария Хуана, — произнесла Флорентина и спряталась за спину сестры.

— Почему я?.. Скажи ты, Пепита.

— У вас еще нет прозвища, дон Хосе.

— Но будет. Обещаю зайти к вам узнать его и подвергнуться обряду крещенья, — сказал молодой человек, намереваясь уйти.

— Вы уже покидаете нас?

— Да. Вы и так потеряли много времени. Вам пора приниматься за работу. Бросать камни в соседей и прохожих — совсем неподходящее занятие для таких милых, славных девушек… Ну, будьте здоровы.

И, не обращая внимания на уговоры и любезные слова, Пепе поспешно вышел, оставив у девушек дона Хуана Тафетана.

Насмешки над священником и внезапное появление Хасинтито еще больше обеспокоили бедного молодого человека и вызвали в его душе новые опасения и неприятные предчувствия. Искренне сожалея о своем визите к сестрам Троя, Пепе решил побродить по улицам городка, пока не пройдет его тоска.

Он побывал на рынке и на улице Траперия, где помещались лучшие магазины Орбахосы, познакомился со всеми видами промышленных изделий и товаров великого города. От всего этого на него опять повеяло такой скукой, что он отправился на бульвар Босоногих монахинь. Однако из-за жестокого ветра кабальеро и их дамы предпочитали сидеть дома, и на бульваре никого не было, за исключением нескольких бездомных собак. С бульвара он направился в аптеку, — там собирались всякого рода «сторонники прогресса», пережевывающие, подобно жвачным животным, в сотый раз одну и ту же бесконечную тему, — и окончательно приуныл. Наконец, он очутился около собора; его внимание привлекли органная музыка и красивое пение хора. Пепе вошел в собор и, вспомнив тетушкины упреки и наставления, преклонил колена перед главным алтарем; потом он прошел в один придел и уже было направился в другой, когда какой-то церковный служка подошел к нему и, нагло глядя на него, грубо заявил:

— Его преосвященство распорядился, чтобы вы убирались отсюда вон.

Кровь бросилась в голову инженеру. Не проронив ни слова, он вышел. Так, гонимый отовсюду то превосходящими силами противника, то собственной тоской, Пепе, не имея другого выхода, вынужден был отправиться домой, где его ожидали: во-первых, дядюшка Ликурго с новым иском, во-вторых, сеньор дон Каетано, намеревавшийся прочесть ему еще одну главу о знатных родах Орбахосы, в-третьих, Кабальюко, по делу, о котором он никому не сообщил, и, в-четвертых, донья Перфекта с добродушной улыбкой, причина которой станет нам ясна из следующей главы.

Новая попытка повидать Росарио окончилась неудачей и в этот вечер. Пепе заперся в своей комнате, чтобы написать несколько писем, но назойливая мысль не давала ему покоя.

«Сегодня вечером или завтра утром, — твердил он про себя, — так или иначе все должно решиться».

Когда Пепе позвали ужинать, донья Перфекта, поджидавшая его в столовой, тут же заявила:

— Не огорчайся, дорогой Пепе. Я успокою сеньора дона Иносенсио… Мне уже все известно. Только что заходила Мария Ремедиос и все рассказала.

Лицо доньи Перфекты светилось таким удовлетворением, какое бывает у художника, гордого за свое творение.

— О чем?

— Я нахожу для тебя извинение, Пепе. Ты, вероятно, выпил несколько рюмок в казино. Не так ли? Во всем виновата плохая компания. Этот дон Хуан Тафетан, эти сестры Троя!.. Невероятно, немыслимо! Ты подумал о своем поведении?

— Да, сеньора, подумал, — ответил Пепе, решив не перечить своей тетке.

— Я не стану пока сообщать твоему отцу о твоих подвигах.

— Да нет, почему же, можете сообщать ему все, что вам угодно.

— Но ты, должно быть, станешь отпираться…

— Нет, не стану.

— Итак, ты признаешь, что был у этих…

— Да.

— И что дал им пол-унции, — по словам Марии Ремедиос, сегодня вечером Флорентина забегала в магазин эстремадурца разменять эту монету. Они не могли заработать столько денег своим шитьем. Раз ты был сегодня у них, следовательно…

— Следовательно, я им дал эти деньги. Совершенно верно.

— Так ты не отрицаешь?

— Нет, зачем же! Мне кажется, я могу распоряжаться своими деньгами, как мне угодно.

— Но ты, конечно, станешь утверждать, что не бросал камней в сеньора исповедника.

— Я не бросаю камней.

— То есть, что они в твоем присутствии…

— Это другое дело.

— И дразнили бедную Марию Ремедиос.