Вольтер - Орлеанская девственница_Магомет_Философские повести

Мой дорогой читатель, верно, знает,
Что бог-дитя, который наш покой
Совсем не по-ребячески смущает,
Имеет два колчана за спиной.
Когда стрелу из первого колчана
Направит он, то сладостная рана
Не ноет, не болит, но, что ни час,
Становится опаснее для нас.
В другом колчане стрелы — пламень жгучий,
Который нас испепелить грозит:
Все чувства наши крутит вихрь могучий,
Забыто все; лицо огнем горит,
Какой-то новой жизнью сердце бьется,
Кровь новая по жилам буйно льется,
Не слышишь ничего, блуждает взгляд.
Кипящей несколько часов подряд
Воды в котле нестройное волненье
Есть только слабое изображенье
Тех бурных чувств, что нас тогда томят.
Все это вам давно известно, братья,
Но вам хотел бы нынче рассказать я
О том, что, став игривым чересчур,
Задумал необузданный Амур.

Вблизи Кютандра отыскал случайно
Он девушку, которая мила
Наружностью была необычайно
И смело бы Агнесу превзошла,
Когда бы сердцем ласкова была.
Звалася Коризандрой эта дура.

По непонятной прихоти Амура
Дворяне, рыцари и короли
Ее и мельком видеть не могли,
Не обезумев в это же мгновенье.
Спокойно, не впадая в исступленье,
Мог созерцать ее простой народ.
Сходил немедленно с ума лишь тот,
Кто знатен был. Не ведали к тому же
Ученейшие в медицине мужи,
Чем сумасшедшим в их беде помочь;
А эти не могли прийти в сознанье,
Пока мое невинное созданье
Кому-нибудь не подарило б ночь;
Должна была, по прихоти Амура,
В тот миг разумной стать и наша дура.

Уж благороднейших французов тьма,
Увидев Коризандру ненароком,
Лишилась окончательно ума.
Один пасется на лугу широком;
Другому кажется, что зад его
Фарфоровый, и более всего
Боится, чтоб его не поломали;
Считает девушкой себя Берто
И ходит в юбке, бледный от печали,
Что не измял ее еще никто;
От правды недалек, изображает
Ослицу Менардон, вьюки таскает
И диким ревом всем надоедает;
Кюлан решил, что он горшок печной,
Одну он руку опустил, другой
Ушко изображает. Ах, не скрою,
Что сумасшедшим кажется порою
И тот, кто Коризандры не видал.
Кто власти над собою не вверял
Желаниям, не отдавался грезе?
Безумцы все — в поэзии и в прозе.

У Коризандры бабушка была,
Старушка добродушная, простая,
Которая смеялась, наблюдая
Все эти непонятные дела.
Но наконец ей слишком жалко стало
Несчастных сумасшедших; потому
Она на время, не смутясь нимало,
Решила внучку запереть в дому;
А у ворот поставила на страже
Двух молодцов, внушавших веру ей,
Которые не подпускали даже
И на десять шагов к себе людей.

Красавица, лишенная свободы,
Была готова провести и годы
За пеньем, за вязаньем, за шитьем,
Не думая, не помня ни о чем
И о несчастных не грустя нисколько.
А ведь для них спасенье было в том,
Чтоб «да» она промолвила — и только.

Шандос надменный, втайне раздражен,
Что сплоховал перед Иоанной он,
Ругаясь, возвращался к англичанам,
Подобно псу, который по полянам
Гнался за зайцем и почти схватил,
Но все-таки добычу упустил;
Опущенные уши, хвост поджатый, —
К хозяину бредет он, виноватый.
Бормочет неразборчиво Шандос
Виновнику позора ряд угроз.
Меж тем, увидев, что прошла неделя,
Его начальник вслед за ним послал
Ирландца молодого Тирконеля;
Шандос его в дороге повстречал.
Полковник этот был красавец с виду,
Широкоплеч, молодцеват и смел
И горькую Шандосову обиду
Едва ли сам когда-нибудь терпел.

Уж отдохнуть коням пора настала,
И в дом, где Коризандра обитала,
Хотели воины свернуть. «Назад! —
Кричат им сторожа. — Остановитесь,
Увидеть Коризандру берегитесь!
Тот, кто войдет сюда, не будет рад».

Шандос нетерпеливый оскорбленным
Себя почувствовал; без лишних слов
Он одного из них на сто шагов
Отбрасывает шпагой, и со стоном
Тот падает и уступить готов.

À Тирконель, не менее суров,
Со злобою в коня вонзает шпоры,
Колени сжав, бросает повода,
И разъяренный конь его, который
Брал всякие барьеры без труда,
Чрез голову второго стража скачет.
Не понимая, что все это значит,
Тот оборачивается, но вдруг
Летит, как и его злосчастный друг.
Так в захолустье офицер блестящий,
Изящный, юный, саблею гремящий,
Привратника в театре изобьет
И без билета в первый ряд пройдет,
По сторонам бросая взгляд грозящий.

Уж англичане в дом хотят войти;
Старуха со слезами их встречает.
На крик и шум, скучая взаперти,
И дура Коризандра выбегает.
Их коротко приветствует Шандос,
Как истинный британец, просто, сухо,
Но, не переведя еще и духа,
Он замечает этот нежный нос,
И этот цвет лица, и плечи эти,
И грудь, прелестную в своем расцвете,
И сладкою надеждой он смущен,
На Коризандру глядя, для которой
Был безразличен, как другие, он.
Ирландец же, изящно звякнув шпорой,
Отвесил молча бабушке поклон
И улыбнулся внучке еле-еле.

Но ах! они уж оба заболели.
Лошадник прирожденный, наш Шандос,
Безумием внезапным пораженный,
Счел лошадью предмет своих же грез
И вдруг, с решительностью непреклонной,
Неслыханным недугом ослеплен,
На спину девы вскакивает он.
Та падает ничком. Для Тирконеля,
Она вдруг стала бочкой от вина,
Которая поэтому должна
Опять быть приготовлена для хмеля,
Промыта и очищена до дна,
И он немедленно, без проволочки,
Желает осмотреть отверстье бочки.
Гарцуя, яростно Шандос кричит:
«Опомнитесь, мой друг! God dam! [33]Что с вами?
Должно быть, дьявол разум ваш мутит:
Вы эту лошадь, посудите сами,
Считать хотите бочкой для вина!»
«Нет, это бочка, и она должна
Быть заткнута». — «Нет, лошадь!» — «Это бочка!»
Так спорили британцы с полчаса,
И каждый в правоте своей клялся.
Но дальше мною ставится здесь точка,
Хотя их красноречью — видит бог! —
Любой монах завидовать бы мог
И д’Оливе, защитник Цицерона.
Но многие из их горячих слов
Я, страж приличий, меры и закона,
По скромности здесь пропустить готов, —
Тех слов, которые терзают уши
Имеющих чувствительные души.