Проспер Мериме - Хроника царствования Карла IX Новеллы

— Вы знакомы с адмиралом де Риньи? [488] Де Риньи Анри (1782–1835) — французский адмирал, командовавший средиземноморским флотом Франции. Французская эскадра под его командованием приняла участие в битве при Наварине (1827), в которой соединенный англо-франко-русский флот нанес поражение турецко-египетскому флоту. — спросил вдруг Макс.

— Да, немного.

— Я, может быть, попрошу вас об одной услуге… о рекомендательном письме к нему…

— Для кого это?

— В последние дни я строил разные проекты, — продолжал он с деланной веселостью. — Я стараюсь обратиться к вере и хотел бы совершить какой-нибудь истинно христианский поступок, но не знаю, как за это взяться…

Госпожа де Пьен бросила на него строгий взгляд.

— Вот на чем я остановился, — продолжал он. — Я очень жалею, что не обучался строю, но это можно наверстать. Пока же я не так уж плохо владею ружьем… и, как я имел честь вам сказать, чувствую необыкновенное желание отправиться в Грецию и постараться убить там какого-нибудь турка во славу креста.

— В Грецию! — воскликнула г-жа де Пьен, роняя клубок.

— В Грецию. Тут я ничего не делаю, мне скучно, я ни на что не гожусь, не приношу никакой пользы, нет никого на свете, кому бы я мог понадобиться. Почему бы мне не отправиться пожинать лавры и сложить голову за правое дело? К тому же я не вижу для себя другого способа достигнуть славы или увековечить свое имя, а этого я очень хочу. Представьте себе, какая будет честь для меня, когда в газете прочтут: «Нам сообщают из Триполицы, что господин Макс де Салиньи, молодой филэллин, [489] Стр. 568. Филэллин — друг греков. подававший самые блестящие надежды», — ведь можно же это сказать в газете, — «подававший самые блестящие надежды, пал жертвой своей пламенной преданности святому делу веры и свободы. Свирепый Куршид-паша [490] Куршид-паша — турецкий военачальник, отличавшийся особенной жестокостью в период греко-турецкой войны. до такой степени забыл приличия, что велел отрубить ему голову…» Она у меня как раз не в порядке, по мнению всех, не правда ли?

И он засмеялся деланным смехом.

— Вы это серьезно говорите, Макс? Вы хотите ехать в Грецию?

— Совершенно серьезно; но только я постараюсь, чтобы мой некролог появился как можно позже.

— Что бы вы стали делать в Греции? Солдат у греков достаточно… Вы были бы отличным солдатом, я уверена, но…

— Великолепным гренадером, пяти с половиной футов! — воскликнул он, вставая с места. — Греки были бы чересчур разборчивы, если бы отказались от такого новобранца. Кроме шуток, — продолжал он, опускаясь в кресло, — кажется, это лучшее, что я могу придумать. В Париже я не могу оставаться (он произнес это с какой-то порывистостью): здесь я несчастен, здесь я наделал бы тысячу глупостей… У меня нет сил сопротивляться… Но мы еще поговорим об этом; я не сейчас еще еду… но я уеду… О да, так надо; я дал себе честное слово. Вы знаете, я уже третий день учусь по-гречески. «Зои му, сас агапо́». Не правда ли, какой замечательно красивый язык?

Госпожа де Пьен читала лорда Байрона [491] Стр. 569. …читала лорда Байрона… — Приведенная греческая фраза как рефрен заканчивает каждую строфу стихотворения Байрона «Афинской девушке» (1810). и вспомнила эту греческую фразу, рефрен одного из его мелких стихотворений. Перевод, как вам известно, дан в примечании, а именно: «Жизнь моя, я вас люблю. — Это тамошний любезный способ выражаться». Г-жа де Пьен сердилась на свою хорошую память; она не стала спрашивать, что значат эти греческие слова, и только боялась, как бы по ее лицу не было заметно, что она поняла. Макс подошел к роялю, и его пальцы, как бы случайно упав на клавиши, подобрали несколько печальных аккордов. Вдруг он взялся за шляпу и, обернувшись к г-же де Пьен, спросил ее, собирается ли она быть вечером у г-жи Дарсене.

— Возможно, что буду, — ответила она неуверенно.

Он пожал ей руку и тотчас же ушел, оставив ее во власти смятения, какого она никогда еще не испытывала.

Все ее мысли были смутны и сменялись с такой быстротой, что ни на одной из них она не успевала остановиться. Это напоминало вереницу картин, которые появляются и исчезают в окне вагона, мчащегося по железной дороге. Но подобно тому как среди самого стремительного бега, не различая подробностей, глаз все же схватывает общий характер проносящейся местности, так и посреди хаоса осаждавших ее мыслей г-жа де Пьен испытывала чувство страха, и ей казалось, будто она скользит по крутому склону среди ужасных пропастей. В том, что Макс ее любит, для нее не могло быть сомнения. Эта любовь (она говорила: эта привязанность) возникла уже давно; но до сих пор она нисколько не тревожила г-жу де Пьен. Между такой верующей женщиной, как она, и таким вольнодумцем, как Макс, возвышалась неодолимая преграда, за которой прежде она считала себя в безопасности. Хоть ей было и приятно и лестно сознавать, что она внушает серьезное чувство такому легкомысленному человеку, каким, по ее мнению, был Макс, она никогда не думала, что эта привязанность может когда-нибудь нарушить ее покой. Теперь же, когда повеса исправился, она начинала его бояться. Его обращение, которое она приписывала себе, грозило стать и для нее и для него причиной горя и мучений. Временами она старалась убедить себя, что опасности, которые ей чудятся, ни на чем, собственно говоря, не основаны. Это внезапное решение уехать, новая манера держать себя, которую она замечала в г-не де Салиньи, могли, в конце концов, объясняться его все еще не угасшей любовью к Арсене Гийо; но странное дело: такая мысль казалась ей нестерпимее всякой другой, и она испытывала почти что облегчение, доказывая себе ее неправдоподобие.

Так г-жа де Пьен провела весь вечер, создавая себе призраки, разрушая их, воссоздавая снова. Она решила не ехать к г-же Дарсене и для большей верности отпустила кучера и собралась лечь рано; но, приняв это мужественное решение и видя, что отменить его уже нельзя, она тотчас же изобразила его себе как недостойную слабость и раскаялась в нем. Больше всего она боялась, как бы Макс не догадался, чем оно вызвано; а так как она не могла скрыть от самой себя истинной причины, по которой она оставалась дома, то кончила тем, что осудила себя, потому что самое ее беспокойство относительно г-на де Салиньи казалось ей преступлением. Она долго молилась, но от этого ей не стало легче. Не знаю, в котором часу ей наконец удалось уснуть; во всяком случае, когда она проснулась, ее мысли были так же смутны, как и накануне, и она была так же далека от какого бы то ни было решения.

За завтраком — ибо, сударыня, мы завтракаем всегда, в особенности если мы накануне плохо пообедали, — она прочла в газете, что какой-то паша разгромил какой-то город в Румелии. [492] Стр. 570. Румелия — так называлась часть Турции, расположенная на европейском берегу Босфора и Дарданелл. Женщины и дети были перебиты, несколько филэллинов пали с оружием в руках или были медленно замучены ужасными пытками. Эта газетная заметка не способствовала тому, чтобы г-жа де Пьен нашла привлекательным задуманное Максом путешествие в Грецию. Пока она грустно думала о прочитанном, ей подали от него письмо. Накануне вечером он очень скучал у г-жи Дарсене; обеспокоенный тем, что г-жи де Пьен там не было, он писал ей, чтобы узнать о ее здоровье и спросить, в котором часу ему следует явиться к Арсене Гийо. У г-жи де Пьен не хватило духу писать ответ, она велела сказать, что будет в обычное время. Потом ей пришло в голову, не сходить ли ей сейчас же, чтобы не встречаться там с Максом; но, подумав, она решила, что это было бы ребяческой и постыдной ложью, хуже даже, чем ее вчерашнее малодушие. Поэтому она вооружилась мужеством, горячо помолилась и, когда настало время, вышла из дому и твердым шагом поднялась в комнату Арсены.