Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы

— Что до меня, то я, как соберусь что-нибудь делать, всякий раз говорю: «Помоги, Господи», — со смиренным видом изрек Джозеф. — И тебе советую, Каин Болл, это очень помогает и наверняка спасет, а то ты, не приведи бог, можешь и насмерть задохнуться.

Когген щедрой рукой вливал сидр в широко раскрытый рот Каина. Жидкость, стекая по стенкам фляги, заливалась ему за воротник, и то, что он проглатывал, попадало опять-таки не в то горло; малый опять раскашлялся и расчихался, брызги фонтаном полетели на обступивших его жнецов и на мгновение повисли в горячем воздухе, как облачко пара.

— Что за дурацкий чох! И где только тебя воспитывали, щенок ты этакий! — проворчал Когген, пряча свою флягу.

— Сидр ударил мне в нос! — завопил Кэйни, как только к нему вернулся дар речи. — Затек мне за шею, и попал на больной палец, и на мои блестящие пуговицы, и на парадную куртку!

— Вот уж некстати напал на беднягу кашель! — посетовал Мэтью Мун. — Не терпится услыхать новости! Похлопайте-ка его по спине, пастух!

— Это у меня от природы, — вздохнул Каин. — Матушка сказывала, я еще мальчонкой, как расчувствуюсь, никак, бывало, не уймусь.

— Верно, верно, — поддержал его Джозеф Пурграс. — В семье Боллов все такие чувствительные. Я знавал деда парнишки — суматошный был человек, а уж такой скромный, до тонкости обходительный. Чуть что, бывало, зальется краской. Ну, совсем как я, а разве я в этом виноват?

— Полноте, мистер Пурграс! — возразил Когген. — Это доказывает благородство души.

— Хе-хе! Не люблю, когда люди меня хвалят, страсть не люблю! — со смиренным видом пробормотал Джозеф Пурграс. — Но сказать по правде, у каждого от рождения свой дар. А вот я так предпочитаю скрывать свои скромные дары. Но, пожалуй, возвышенная натура все-таки приметна в человеке. Когда рождался я на свет, создатель, может, и не поскупился на дары… Но молчок, Джозеф, молчок! Такой уж я скрытный, люди добрые, — прямо на диво! Да и к чему похвалы!.. А у меня есть Нагорная проповедь, а при ней святцы, и там немало имен смиренных мужей…

— Дед Каина был уж такая умная голова, — заметил Мэтью Мун. — Он выдумал новую яблоню, она и по сей день зовется по его имени «Ранняя Болл». Вы знаете этот сорт, Джан? К ранету прививают «Тома Пута», а потом скороспелку. Правда, любил он посидеть в трактире с женщиной, на которую не имел законных прав. А уж был умен, что и говорить, умен.

— Ну, выкладывай, Каин, — нетерпеливо сказал Габриэль, — что же ты видел?

— Я видел, как наша хозяйка входила под руку с солдатом в какой-то парк. Там стояли скамейки и росли кусты и цветы, — продолжал Кэйни уверенным тоном, смутно чувствуя, что его слова волнуют Габриэля. — И думается мне, тот солдат был сержант Трой. И просидели они там с полчаса, а то и больше, и толковали о чем-то чувствительном, и она вдруг как расплачется, да горько-горько! А как вышли они из парка, глаза у нее так и сияли, а сама она была белая, как все равно лилия, и они глаз друг с дружки не сводили, и видать было, что они меж собой поладили.

Лицо Габриэля как будто осунулось.

— Ну, а еще что ты видел?

— Да всякую всячину!

— Белая, как лилия… А ты уверен, что это была она?

— Да.

— Ну, а еще что?

— Большущие стеклянные окна в магазинах, а на небе громадные дождевые тучи, а за городом высоченные деревья.

— Ах ты дубина! Чего еще наплетешь! — воскликнул Когген.

— Оставьте его в покое, — вмешался Джозеф Пурграс. — Малый хочет сказать, что в Бате небо и земля не больно-то отличаются от наших. Всем нам полезно послушать, как живут в чужих городах, дайте малому рассказать.

— А жители Бата, — продолжал Каин, — если и разводят огонь, то для потехи, потому как у них бьет из-под земли горячая вода, прямо кипяток!

— Сущая правда, — подтвердил Мэтью Мун. — Я слышал об этом и от других путешественников.

— Они ничего не пьют, кроме этой воды, — добавил Каин, — и она им уж так по вкусу, посмотрели бы вы, как они ее дуют!

— Обычай вроде как дикарский, но, думается мне, для жителей Бата это дело привычное, — ввернул Мэтью.

— А что, кушанья у них тоже из-под земли выскакивают? — спросил Когген, лукаво подмигнув.

— Нет. С едой в Бате плоховато, дело дрянь. Господь послал им питье, а еды не дал, и мне было прямо невтерпеж.

— А все-таки любопытное это место, — заметил Мун. — Верно, и народ там прелюбопытный.

— Так ты говоришь, мисс Эвердин прогуливалась с солдатом? — снова вмешался в разговор Габриэль.

— Да, и на ней было такое нарядное платье, шелковое, совсем золотое, все в черных кружевах и до того пышное, что, поставь его на землю, оно так бы и стояло само. Прямо загляденье! И волосы у нее были на диво причесаны! Ее золотое платье и его красный мундир так и сверкали на солнце, ух, какая красота! Их было видать даже на другом конце улицы!

— А дальше что? — пробормотал Габриэль.

— А дальше я зашел к сапожнику Гриффину — подбить подметки, а потом завернул к пирожнику Риггу и спросил себе на пенни самых дешевых и самых лучших черствых хлебцев, а они оказались зеленые от плесени, хотя и не все. Вот я шел по улице, жевал хлебцы и увидал часы, да такие большущие, прямо со сковороду…

— Но при чем же тут наша хозяйка?..

— Я доберусь и до нее, коли вы не будете ко мне приставать, мистер Оук! — взмолился Кэйни. — А ежели вы будете меня будоражить, я снова раскашляюсь, и тогда уж ничего от меня не добьетесь.

— Ладно, пускай себе сказывает на свой лад, — вставил Когген.

Габриэль с отчаяньем в сердце решил набраться терпения, а Кэйни продолжал:

— И там громадные дома и даже в будни на улицах народу тьма-тьмущая, больше, чем у нас в Уэзербери по время гулянья на Троицын день. И побывал я в больших церквах и в капеллах. А уж как замечательно молится там пастор! Да! Станет на колени и сложит руки вот этак, а золотые перстни у него на руках так и сверкают, так и слепят глаза, — да, умеет он молиться, вот и заработал их! Ах, как хотелось бы мне жить в Бате!

— Разве наш пастор Сэрдли может купить себе такие перстни! — задумчиво проговорил Мэтью Мун. — А ведь таких людей, как он, поискать днем с огнем. Думается мне, у бедняги Сэрдли нету ни одного перстня, даже самого дешевенького оловянного либо медного. А ведь как они бы его украшали в пасмурный вечер, когда он говорит с кафедры при восковых свечах! Но их ни в жизнь не будет у бедняги! Да, что и говорить, нет правды на свете!

— Может, ему вовсе не к лицу носить перстни, — буркнул Габриэль. — Ну, хватит об этом! Дальше, дальше, Кэйни!

— Да! Нынче модные пасторы носят усы и длинную бороду, — продолжал знаменитый путешественник. — Ну, совсем как Моисей либо Аарон, и нам, прихожанам, сдается, будто мы и есть сыны Израиля.

— Так оно и должно быть, — откликнулся Джозеф Пурграс.