Полное собрание сочинений. Том 58

13 июля, стр. 78.

1006. 78 29. Сухотины. — Ночью с 12 на 13 июля приехали Т. Л. и М. С. Сухотины с дочерью Т. М. Сухотиной.

1007. 78 29 . книжку. — Что именно писал Толстой 13 июля, в точности не установлено. Повидимому, запись относится к исправлению корректур одной из глав «Пути жизни».

1008. 78 30 . с Мих [ аилом ] Серг [ еевичем ] и Голденв [ ейзером ] . — «Поехали в Засеку к Рвам, потом к Горелой поляне, к мосту на шоссе, по шлаковой дороге, к Козловке и домой». («Вблизи Толстого», 2, стр. 116.)

1009. 78 30—31. С [ оня ] все еще оч [ ень ] слаба..... и ей и мне. — Приводим запись С. А. Толстой в «Ежедневнике» под датой 10, 11, 12 и 13 июля: «Эти четыре дня ничего не записывала и хворала, и плакала, и выручала кровью сердца и ущербом жизней наших Дневник Льва Николаевича от Черткова. Писала подробный, особенный, большой дневник. — Все то же, те же сердечные и уже физические мученья... Ничего не помню, не ем, не сплю, плачу весь день. Опий, пруд, Воронка — все способы смерти легче настоящей жизни».

Подлинник этого еще неопубликованного Дневника С. А. Толстой за 1910 г. хранится в Рукописном отделении Публичной библиотеки имени В. И. Ленина. Записи в Дневнике начинаются 22 июня 1910 г. и кончаются 9 ноября 1910 г. Цитаты во всех примечаниях приводятся по копии, списанной самой С. А. Толстой, хранящейся там же.

1010. 78 32 . записал в книжку. — См. запись мыслей 16 июля.

14 июля, стр. 78—79.

1011.78 33—36. Очень тяжелая ночь. С утра начал писать ей письмо и написал..... Но я [ нe] мог иначе сделать. — Приводим это письмо полностью по подлиннику, вклеенному С. А. Толстой в ее Дневник (см. прим. 1009 и т. 84):

«1) Теперешний дневник никому не отдам, буду держать его у себя.

2) Старые дневники возьму у Черткова и буду хранить их сам, вероятно, в Банке.

3) Если тебя тревожит мысль о том, что моими дневниками, теми местами, в которых я пишу под впечатлением минуты о наших разногласиях и столкновениях, что этими местами могут воспользоваться недоброжелательные тебе будущие биографы, то, не говоря о том, что такие выражения временных чувств, как в моих, так и в твоих дневниках никак не могут дать верного понятия о наших настоящих отношениях — если ты боишься этого, то я рад случаю выразить в дневнике или просто, как бы в письме, мое отношение к тебе и мою оценку твоей жизни.

Мое отношение к тебе и моя оценка тебя такие: как я с молоду любил тебя, так и не переставал, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю тебя. Причины охлаждения эти были (не говорю о прекращении брачных отношений; такое прекращение могло только устранить обманчивые выражения не настоящей любви), причины эти были, во 1-х, всё бòльшее и бòльшее удаление моё от интересов мирской жизни и моё отвращение к ним, тогда как ты не хотела и не могла расстаться, не имея в душе тех основ, которые привели меня к моим убеждениям, что очень естественно и в чем я не упрекаю тебя. Это во 1-х. Во вторых (прости меня, если то, что я скажу, будет неприятно тебе, но то, что теперь между нами происходит, так важно, что надо не бояться высказывать и выслушивать всю правду), во-вторых, характер твой в последние года всё больше и больше становился раздражительным, деспотичным и несдержанным. Проявления этих черт характера не могли не охлаждать не самого чувства, а выражения его. Это во-2-х. В-третьих, главная причина была роковая, та, в которой одинаково не виноваты ни я, ни ты, — это наше совершенно противуположное понимание смысла и цели жизни. Всё в наших пониманиях жизни было прямо противуположно: и образ жизни, и отношение к людям, и средства к жизни — собственности, которую я считал грехом, а ты — необходимым условием жизни. Я в образе жизни, чтобы не расставаться с тобой, подчинялся тяжелым для меня условиям жизни, ты же принимала это за уступки твоим взглядам и недоразумение между нами росло всё больше и больше. Были и еще другие причины охлаждения, виною которых были мы оба, но я не стану говорить о них потому, что они не идут к делу. Дело в том, что я, несмотря на все бывшие недоразумения, не переставал любить и ценить тебя.

Оценка же моя твоей жизни со мной такая: я, развратный, глубоко порочный в половом отношении человек, уже не первой молодости, женился на тебе, чистой, хорошей, умной, 18-ти летней девушке, и, несмотря на это моё грязное прошедшее, ты почти 50 лет жила со мной, любя меня, трудовой, тяжелой жизнью, рожая, кормя, воспитывая, ухаживая за детьми и за мною, не поддаваясь тем искушениям, которые могли так легко захватить всякую женщину в твоем положении — сильную, здоровую, красивую. Но ты прожила так, что я ни в чем не имею упрекнуть тебя. За то же, что ты не пошла за мной в моем исключительном духовном движении, я не могу упрекать тебя и не упрекаю, потому что духовная жизнь каждого человека есть тайна этого человека с Богом, и требовать от него другим людям ничего нельзя. И если я требовал от тебя, то я ошибался и виноват в этом.

Так вот верное описание моего отношения к тебе и моя оценка тебя. А то, что может попасть в дневники (я знаю только, ничего резкого и такого, что бы было противно тому, что сейчас пишу — там не найдется). Так это 3-е о том, что может и не должно тревожить тебя о дневниках.

4) Это то, что если в данную минуту тебе тяжелы мои отношения с Чертковым, то я готов не видеться с ним, хотя скажу, что это мне не столько для меня неприятно, сколько для него, зная, как это будет тяжело для него. Но, если ты хочешь — я сделаю.

Теперь 5) то, что если ты не примешь этих моих условий доброй, мирной жизни, то я беру назад свое обещание не уезжать от тебя. Я уеду. Уеду, наверное — не к Черткову, даже поставлю непременным условием то, чтобы он не приезжал жить около меня, но уеду непременно, потому что дальше так жить, как мы живем теперь — невозможно.

Я бы мог продолжать жить так, если бы я мог спокойно переносить твои страдания, но я не могу.

Вчера ты ушла взволнованная, страдающая. Я хотел спать, лег, но стал не то что думать, а чувствовать тебя, и не спал, и слушал до часу, до двух, и опять просыпался и слушал, и во сне или почти во сне видел тебя.

Подумай спокойно, милый друг, послушай своего сердца, почувствуй, и ты решишь всё, как должно.

Про себя же скажу, что я с своей стороны решил всё таки, что иначе не могу, не мог. Перестань, голубушка, мучить не других, а себя; себя, потому что ты страдаешь в сто раз больше всех. Вот и всё. 14 июля, утро 1910 года.

Лев Толстой».

Когда письмо было написано, Толстой передал его Софье Андреевне, но она письма не приняла. Когда же сам Лев Николаевич пытался ей прочитать письмо, она не стала его слушать. В. М. Феокритова в своих Записках от 14 июля рассказывает: „Я пришла к себе в комнату и сказала Татьяне Львовне, что Софья Андреевна опять в возбужденном состоянии. Но не успела я кончить, как в комнату, качаясь, бледный, с прерывающимся голосом вошел быстро Лев Николаевич со словами: «Подите к ней, я не могу больше, я начал ей читать письмо, которое я ей нарочно написал, чтобы ей всё объяснить. Вот посмотрите, пишу: 1) все дневники буду держать дома, 2) старые возьму у Черткова и буду сохранять сам, вероятно в банке, а она начинает кричать: — Я убью себя. — Это невозможно...»“