Лев Николаевич Толстой. Полное собрание сочинений. Том 42

Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Его родные и Ванда, имевшая связи в Петербурге, выхлопотали ему смягчение наказания, и его сослали на вечное поселение в Сибирь.

Альбина не покидала его, но прожила недолго. Она умерла, как говорили, от чахотки. А она знала, что умирает от горя. До последних дней она не могла понять зачем, за что — эта бессмысленная жестокость? Никто не мог объяснить ей этого. Одна надежда ее была в том, что тайна эта откроется ей после смерти, и она без страха, даже иногда с радостью, встречала приближающуюся смерть. Ей жалко было оставить без помощи слабого, добродушного Иузека, но в последнее время она видела, что она, слабая и больная, только тяготит его.

Мигурский еще при ее жизни начал пить больше, чем можно было без вреда душе и телу; без нее же — совсем опустился и, поддерживаемый товарищами, прожил еще лет 10 бессмысленной, бесцельной и страдальческой жизнью.

Николай Павлович радовался тому, что задавил гидру революции не только в Польше, но и во всей Европе; и гордился тем, что он не нарушил заветов бабки своей великой Екатерины, и для блага русского народа удержал Польшу во власти России. И люди в звездах и золоченых мундирах так восхваляли его за это, что он искренно верил, что он великий человек и что жизнь его была великим благом для человечества и особенно для русских людей, на развращение и одурение которых были направлены все его глупые силы.

А между тем колесница с юношей ехала по городу, вызывая любопытный ужас в тех людях, которые видели ее. Светлогуб был всё в том же умиленно восторженном настроении. Он не думал ни о своих товарищах, ни о людях, которые смотрели на него, ни о том, что будут говорить о нем, ни даже о любимой девушке и своей матери. Он думал только о боге, о том, что он старался делать то, что хотел от него бог, и теперь, идя к тому богу, от которого исшел, по воле которого жил и к которому идет, думал только о том, что отдается в руки его.

Так он думал, чувствовал, но уши слушали, глаза смотрели. И вот глазам его 208 208 В подлиннике: ему представились два студента и одна девушка, рысью с веселым [хохотом] выбежавшие из двери. Первый студент спрыгнул с крыльца и вдруг, увидав колесницу, остолбенел. То же сделалось и с двумя другими. Веселость их не исчезла, но остановилась, спряталась на время. Им в эту минуту страшно жалко было, но все-таки жизнь веселая, молодая, радостная жизнь кипела в них. И Анатолию вдруг стало грустно, жалко, жалко себя. Он вспомнил, как его в детстве мать поставила в угол, и он долго стоял равнодушно, но когда услыхал, как меньший брат его запел песню, ему вдруг стало жалко себя, и он заплакал. Так ему жалко стало себя, и он чуть было не заплакал. Но это продолжалось недолго. И когда колесница подъехала к виселице, Анатолий опять молился и с спокойным чувством отдался палачу. Только был один момент отчаяния: когда веревка перетянула ему горло, и ему захотелось спастись, и он почувствовал, что невозможно.

— Милосердный господь, — начал, вздыхая, привычным голосом священник. Светлогуб широко раскрытыми глазами смотрел на него и не дал договорить ему.

—Неужели? — задыхающимся голосом проговорил Светлогуб, — неужели меня... Неужели смертная казнь?

— Как священный служитель я пришел предложить утешение, в котором милосердный господь...

— Мне ничего не нужно, не нужно.

Все уговоры священника были тщетны. Светлогуб жалостным, плачущим голосом просил священника уйти и оставить его одного.

— Имейте в виду, что я по обязанности своей всегда готов.

— Хорошо, после, ради бога после.

Когда священник ушел, Светлогуб упал на свою кровать и закрыл глаза. Он не верил тому, что он — он, что он в тюрьме, что приходил священник приготавливать его к смерти. Это сон, думал он, надо проснуться, он вскочил и сделал пять шагов. Нет, стена и дверь и замазанное окно и остатки предсмертного обеда.

— Неужели смерть? — спрашивал он себя. — Умру. Не будет меня. Как не будет меня? Что же будет, если не будет меня?.. Не может быть. Сторож! — закричал он, стуча в дверь.

Тряпка над окошечком поднялась, и показалось веснушачье, широкое, курносое лицо.

— Позови смотрителя.

Тряпка опустилась.

Он подошел к столику, на котором лежали принесенные ему письменные принадлежности, и для того, чтобы занять себя, поднял чернильницу и посмотрел на свет, много ли в ней чернил. И потом вдруг вспомнил, что ожидало его, и пальцы, державшие чернильницу, вдруг выпустили ее. Она упала на пол, и чернила пролились.

Он поспешно сделал из бумаги трубочку, лег на пол и, как делал гимназистом, втягивал в себя и выливал в чернильницу набранные чернила, стараясь не проронить ни одной капли. Во время этого занятия пришел смотритель.

— Правда, что меня казнят? — спросил он.

— Я не имею никаких сведений. Вам что-нибудь еще нужно?

— Нет ничего...

Смотритель ушел. Но только что он ушел, Светлогуб опять стал звать его.

— Что вам?

— Я пролил чернила. Пришлите мне.

— Но и этих довольно.

— Довольно, так довольно.

Смотритель ушел. Светлогуб сел писать письмо девушке, которую он любил, которая любила его, но не разделяла его убеждений. Желание как можно скорее выразить свое чувство к ней и невозможность изменить своим убеждениям, поглотило всё его внимание. Некоторые места в его письме заставляли его плакать умиленными слезами. Окончив письмо, он открыл Евангелие. И умиление, вызванное в нем сочинением письма, продолжалосьи при чтении. Всё, что прежде он читал спокойно, теперь с особенной силой отзывалось в его душе. Особенно те места, которые говорили о смерти: «Истинно говорю вам, если пшеничное зерно, падши на землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, принесет много плода», читал он. И повторял: «истинно, истинно». И слова эти так умиляли его, что он вставал и ходил от стены до стены, стараясь делать ровно пять шагов и на пятом поворачиваться. Он одного желал теперь: того, чтобы до конца удержать это радостное, умиленное состояние, поднимавшее его выше мира.

«Заснуть бы, — подумал он, — чтобы не ослабеть потом. Он лег на койку и закрыл глаза, но не мог заснуть. В том возбужденном состоянии, в котором он находился, он был особенно восприимчив ко всем новым впечатлениям. Глаза были закрыты, но зато слух был особенно чуток. Он слышал шаги часовых, какой-то дальний гул и с невероятной ясностью чувствовал по своему телу ползанье и укусы блох. Он встал, снял рубашку, и на свете лампы увидал их несколько ползавших по грубому полотну рубашки. Только что хотел схватить одну, как она прыгнула куда-то из-под его пальцев. Другую он было поймал и бросил, как обыкновенно делал в огонь лампы. Он задумался. «Но разве не всё равно? Раньше, позже. Жила и кончила. Так же и я. Раньше, позже. Разве не всё равно?» Он посмотрел на свое обнаженное, красивое, хотя и худое тело. И ему стало жалко себя. Он почувствовал, что восторженно умиленное состояние оставляет его. «Да не может быть», вдруг вскрикнул он и опять стал быстро ходить взад и вперед по своей клетке.