Алан Милн - Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник)

Он пошел спать.

Хлоя позвонила сама.

– Алло, дорогой, – сказала она так тихо, что он едва расслышал. – Извини за вчерашнее. Все обошлось?

– Слава Богу, да. Это был Мой Гумби. Аппендицит, и в какой-то момент все выглядело довольно скверно. Я был в ужасе.

– У тебя была Сильви?

– Да. Гумби положили в больницу Святого Георгия совсем недалеко от меня, и ей некуда была пойти. Поэтому она пришла помогать мне с книгой, пока мы ждали известий.

Возникла краткая пауза, а потом Хлоя сказала, точно думала о чем-то другом:

– Ты собирался показать мне его головоломки. Так и не показал.

– Извини, дорогая. Совсем про них забыл. Принесу в следующий раз. Когда это будет, красавица моя?

– Что ты делаешь сегодня вечером?

Сердце у него подпрыгнуло: его мозг стремительно заработал, перебирая варианты и упорно отвергая каждый следующий.

– Сильви собиралась снова зайти. Мы хотели попытаться закончить книгу – и приглядывать за Гумби.

Снова пауза.

– С тобой все в порядке, дорогая?

– Я сегодня совсем не спала, – произнес тихий голос Хлои. – Вот почему я звоню так рано. Когда тебе в редакцию?

– Обычно к десяти. Сегодня утром собирался к половине десятого.

– Ты не мог бы по пути заглянуть на пять минут? Чем ты сейчас занят?

– Завтракаю.

– Ох, прости, дрогой. Я вечно тебя прерываю.

– Никогда. Это все остальное вмешивается. Можно мне полминуты на расчеты?

– Продолжай завтракать, пока считаешь. Я подожду.

Как же быть с Сильви? Сильви собиралась зайти утром. В редакции ей нужно быть в половине десятого, поэтому сюда она придет не позднее девяти. Они вместе зайдут в больницу. Так, хорошо, в издательство она может пойти одна, а ему незачем появляться раньше десяти.

– Алло, дорогая?

– Да?

– Расчеты дали добро и выдержали проверку. Буду у тебя ровно в девять двадцать. Это удобно, золотко?

– Замечательно. Тогда пока, мой милый.

Что это значит? Что ей нужно?

Он все еще недоумевал, когда назвался швейцару. Швейцар, подумал Барнаби, наверное, тоже недоумевает или, возможно, давно уже ничему не удивляется. Дверь в квартиру была не заперта. Он позвонил и услышал голос Хлои:

– Входи, дорогой!

И еще раз:

– Входи, – из-за двери спальни.

Она лежала в постели. Впервые с их знакомства он видел ее ненакрашеной и подумал, что она никогда не выглядела столь красивой. Это была новая красота, более мягкая, более милостивая, чем та, которую он знал. Интересно, неужели у нее и душа такая же, подумал он, подо всеми светскими покровами, какими она защищается от мира? Он упал на колени у кровати.

– Ты ведь не больна, дорогая?

– Кажется, нет. Я не могла заснуть, но так иногда бывает.

– Можно тебя поцеловать?

– Обними меня покрепче.

Он притянул ее к себе, и со слабым вздохом она сказала:

– Я могла бы заснуть у тебя на руках.

– Никаких препятствий с моей стороны, дорогая.

– Знаю. Ты очень милый. Ты ведь всегда будешь меня любить, правда?

– Вероятно, да. Не буду пытаться, но полагаю, так и получится.

Помолчав немного, она сказала, точно приняла серьезное решение:

– Я выйду за тебя, если хочешь.

Было какое-то ударение на слове «выйду», означавшее: «Не хочу, но выйду».

– Если ты сама захочешь, дорогая, и когда захочешь.

– А ты хочешь?

– Ужасно. Даже думать об этом не могу.

– Ты такой милый. Когда-нибудь мы поженимся. Давай подождем еще немного и решим, что мы чувствуем. Незачем торопиться, незачем делать это прямо сейчас…

Со слабым довольным вздохом она закрыла глаза.

Барнаби внезапно ощутил острый физический дискомфорт, а еще осознал, что это пик любви к нему Хлои: она никогда не будет любить его больше, чем сейчас, и никогда не будет хотеть за него замуж больше, чем сейчас. Она заснула в его объятиях, она пообещала стать его женой, ему следовало бы раствориться в этом мгновении, но он оставался ужасающе отстраненным, чувствуя напряжение в руках и основании шеи, спрашивая себя, который сейчас час и когда придет Эллен, жалея, что не запер дверь в квартиру. «Все это ни к чему, – думал он. – Три года – это слишком долго. Два года, даже год назад я бы поверил ей и был бы безумно счастлив. Но нельзя год за годом любить картину, статую, принцессу из сказки и ожидать, что она вдруг ответит взаимностью. То, что сейчас происходит, то, что она сказала, нереально. По меркам реальной жизни оно ничего не значит. Мы не сдвинулись с той точки, где были три года назад. Ее слова ничего не меняют. Мы будем продолжать, как прежде, и я буду так же далек от нее, как прежде. К Сильви я вчера вечером был ближе, чем когда-либо буду к Хлое».

Он постарался очень осторожно выпростать левую руку, чтобы посмотреть на часы.

– В чем дело, дорогой? – пробормотала Хлоя.

– Проклятый мир. Мне нужно идти. Мне нужно на работу.

– Спасибо, что пришел, дорогой. Думаю, я теперь смогу заснуть.

– Спасибо, что позволила увидеть тебя такой. Ты такая красивая. Спи, дорогая.

Глаза у нее все еще были закрыты. Он легко поцеловал веки. Она повернулась на бок, высвобождая его руки. Встав, он потянулся.

– Снять трубку с телефона? – спросил он, но она не ответила. Казалось, она снова заснула.

Он очень тихо ушел.

«Это интерлюдия, – думал он. – Это не имеет никакого отношения к чему-либо, что случалось раньше или что случится потом». Он подозвал такси.

– Контора «Проссерс», в конце Ченсери-лейн.

И когда такси рывком тронулось, подумал: «На моем месте мог быть кто угодно».

«Калверхэмптону, – писал с сигаретой в зубах и бутылкой на коленях мистер Джон Поуп Феррьер, – нечасто выпадает привилегия увидеть премьеру совершенно оригинальной пьесы столь прославленного автора и постановщика, как Уилсон Келли, выступающего со всей своей лондонской труппой». И мог бы добавить, что Калверхэмптону пришлось бы отказаться от такой привилегии, если бы Келли сумел заполучить открытие сезона в городке поважнее. Но если приходится выбирать между Калверхэмптоном и Пиблсом, выбор очевиден, и надо выжимать лучшее из ситуации.

Мистеру Феррьеру не хватало личной привлекательности. Тело у него было почти квадратное, а лицо – лоснящееся и желтое, как у японского борца сумо; сальные волосы слипались крашеными прядями, между которыми проглядывала лысина, а пальцы, точно ржавчина, окрашивал никотин, к тому же на одном глазу он носил повязку. Но он был лучшим театральным корреспондентом в стране – так, во всяком случае, полагали Уилсон Келли и сам мистер Феррьер. Они работали вместе почти десять лет и не питали никакого уважения друг к другу – одно лишь профессиональное восхищение. Вот и сейчас они сидели за работой. Уютное местечко, где они обосновались, украшали старые афиши, старый реквизит, старые программки и старые пивные бутылки; в пыльной стойке желтели старые постановочные листы; в старом шкафу, возможно, некогда хранились бухгалтерские книги, но ныне с него свисали чьи-то забытые брюки. Еще тут имелись ящик для реквизита, на котором сидел сейчас мистер Феррьер, закинув ноги на те самые брюки и опершись спиной о стену, стол с полупустой бутылочкой микстуры от кашля, треснувшее блюдце с булавками, велосипедный фонарь, роман в бумажном переплете, заложенный зубочисткой на том месте, где прервался последний его читатель, и непременный телефон. Мистер Келли сидел скорее у стола, чем за ним, повернув стул так, чтобы поймать столько дневного света, сколько его неохотно проникало через грязное окно. Он читал, «что сказал Наш Театральный Корреспондент» про него в сегодняшнем выпуске «Калверхэмптонского курьера», зная, что слова принадлежат перу мистера Феррьера, но впитывая их с таким удовлетворенным удивлением, точно это была непрошеная дань от беспристрастного и всемирно известного критика.